Читать книгу "Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева"

Инночке Мукаевой понравилась эта интеллигентная женщина, учительница биологии. Понравился ее тихий голос, ее рассказы о сыне, о том, как она собирается с Ванечкой жить. Кормить его, гулять с ним, учить ходить. И Инночка начала успокаиваться. И в сорок лет находят свое счастье, достаточно увидеть Лидию Станиславовну, а ей, Инночке, только семнадцать. Вся жизнь впереди. Она постепенно свыклась с мыслью, что возьмет-таки ребенка. И будет его растить. Пусть и одна, без мужа.

Выписывали их вместе. За Лидией Станиславовной приехал шумный, краснолицый агроном Саранский, который долго и путано объяснял всему персоналу роддома, что у них такая семейная традиция: сын Иван, отец Александр, сын Александр, отец, значит, Иван. И так продолжается из поколения в поколение.

– Я, значит, Александр Иванович, – повторял он медсестре, вынесшей на крыльцо Ванечку в голубом одеяльце. – А это, значит, Иван Александрович.

Медсестра молчала, улыбалась и кивала: агроном был щедр и одарил весь персонал роддома деньгами и шоколадками в благодарность за сына. Сама Лидия Станиславовна тихо светилась от счастья: угодила. Муж подсадил ее в колхозный «уазик», подал тихого Ванечку, сам прыгнул на переднее сиденье, рядом с водителем и крикнул:

– Поехали!

И Саранский Иван Александрович, названный так согласно семейной традиции, отбыл из города Р-ска в поселок Горетовка, так и не проронив ни звука.

Медсестра снова пошла за ребенком. Дальний родственник привез родителей Инны Мукаевой к роддому на новеньком «Запорожце». Инночка неуверенно вышла на крыльцо. Прищурилась на белый снег, поежилась от холода. Хорошо, что машину удалось достать, не лето на улице: зима. Не хватало еще, чтобы ребенок в первый же день заболел! Хлопот не оберешься! Ее родители неуверенно переминались с ноги на ногу и переглядывались. Накануне Инночка заявила, что непременно возьмет ребенка.

– Мальчик? – робко спросила Алевтина Мукаева, принимая на руки сверток.

Медсестра, сунувшая ей ребенка, поджала губы: за этого младенца никому ничего не подарили.

– Мальчик, – кивнула Инночка. – Иваном назову.

Рассказы Лидии Станиславовны о счастливой жизни с маленьким Ванечкой запали ей в душу.

– Ваней так Ваней, – кивнул ее хмурый отец и осторожно спросил: – А по отчеству как запишем?

Инночка гордо вскинула голову:

– Александровичем. По тебе, папа.

– Что ж. Иван Александрович, значит, – Александр Мукаев вздохнул, открыл дверцу «Запорожца», нагнул переднее сиденье:

– Ну полезайте.

Маленький Ваня Мукаев надрывался отчаянным криком…

И снова день восемнадцатый, ближе к полуночи

– …И зачем вам все это знать? – спросила Татьяна Евгеньевна, закончив рассказ. – Неужели вы все-таки встретились с братом?

– Может быть. Может быть, и встретились…

За окном очередная вспышка молнии и громовой раскат. У него в голове тоже прояснилось. «Я старше тебя, урода, на целых пятнадцать минут!» Когда это было сказано? И почему с такой ненавистью? За что?

– А Сидорчук? – вспомнил он. – Как он вас нашел?

– Он же из Горетовки. Может, видел вас обоих вместе?

– Может быть, – задумчиво сказал он. – Я ничего не помню. Жаль.

– Вот видите, я ни в чем не виновата. И кому от этого хуже? – Татьяна Евгеньевна заискивающе посмотрела ему в глаза.

– Я не знаю. Но вы нарушили естественный ход вещей. И случилось непоправимое. Я пока не знаю, что именно. Но – случилось. Поэтому я и шел так упрямо в то утро в Москву. Я хотел это исправить.

– Послушайте…

– Прощайте.

Он вышел от Самойловой в скверном настроении. «Я старше тебя, урода, на целых пятнадцать минут!» Когда была сказана эта фраза? И кто урод? Он шел домой, чтобы проверить свою догадку.

…В дверях ему на шею кинулась Зоя:

– Ваня, уже так поздно! Где ты был? Почему твой мобильник не отвечает? Ты же весь промок!

Кажется, он так и не открыл зонта, когда вышел от Самойловой. Что Зоя так суетится? Какие пустяки: мокрые ноги и одежда. Не до того сейчас. Буркнул в ответ: «Мне некогда, потом» – и кинулся в зал. Возле телевизора и на полках лежало множество видеокассет. Начал копаться в них, читая надписи на коробках.

– Что ты ищешь, Ванечка? – из-за спины спросила Зоя.

– Кассету.

– Какую?

– Зоя, не мешай мне! Откуда я знаю, какую?! Уйди!

Впервые повысил на нее голос. Побледнела, попятилась к двери. Хватит ходить за ним по пятам! Он хочет остаться один наконец! Хочет найти себя! На всех кассетах либо триллеры, либо боевики. И драки, драки, драки… И он мог это все смотреть?!

Видеокассета в коробке без опознавательных знаков. Оно? Вставил, перемотал на начало, включил видео. Полосы, шипение и вдруг знакомая до боли Горетовка. Волейбольная площадка перед ДК, летящий в камеру мяч. «Ты что делаешь, мать твою!..» Илюша Сидорчук снимать не умел. Это была безобразнейшая любительская съемка, жители Горетовки, многие пьяные, лезли в камеру, словно какие-нибудь дикари, впервые увидевшие стеклянные бусы в руках конкистадоров. Показывали языки, корчили рожи:

– Илюха, мы здесь! Ау-ау! Бе-е-е…

А вот и школа. Вот теперь он, кажется, узнает. Кабинет физики на втором этаже. Длинные узкие коридоры, штукатурка на стенах давно облупилась. Изображение качается, камера ходуном ходит в руках подвыпившего Илюши.

Иван видит себя сначала издалека, в окно. К школе подъезжает черный «Мерседес», явственно слышится «а!», «о!», «ну Ванечка дает!». Его бывшие одноклассницы взволнованно перешептываются. Кого-то из них он любил, нет?

Иван Саранский выходит из машины, поднимает голову, машет рукой одноклассникам, улыбается. Он и впрямь хорош собой, образован, богат, удачлив, пользуется успехом у женщин. Он единственный из выпуска, кто рванул вперед, на самый верх, расталкивая локтями конкурентов, и разбросал в итоге, расчистил себе местечко под солнцем. Неплохое, сытное местечко.

– Сволочь! – вдруг вырывается у него. И еще раз со злостью: – Сволочь!

Он ненавидит этого человека. Его манеры, походку, голос, ненавидит все сказанные им слова. Потому что знает: этот человек вовсе не такой, каким кажется. Не добрый, не щедрый, не благожелательный, не… Какое тут нужно определение? Кто он, Иван Саранский? Может, и не человек вовсе?

Кабинет физики. Старая, рассохшаяся кафедра, за ней школьная доска. Снимают с возвышения. Сидорчук – ты бездарность! Изображение дрожит. Зависть? Несомненно! Хотя, передав камеру, Илюша лезет в кадр – обниматься. Лицо у него при этом кислое, улыбка натянутая, резиновая, словно пузырь из розовой жвачки лопнул вдруг и размазался по губам. Иван Саранский улыбается широко, щедро, обнимает Илюху за плечи.