Читать книгу "Своя-чужая боль, или Накануне солнечного затмения. Стикс - Наталья Андреева"

И потеряла сознание.

– Героическая женщина, – сказал Щукин. – А ведь ей больше не родить. Никогда. Не в ее возрасте и не с такими болезнями.

– Но это же… это несправедливо, – торопливо заговорила Самойлова. – Молодая откажется от одного ребенка, наверняка ведь откажется, а этой, эта…

Все ее поняли. Петр Сергеевич мрачно сказал:

– Конечно, она всегда может подать документы на усыновление… Да знаю я этого Саранского! Наслышан! Мечтает о сыне, о наследнике, просто-таки бредит этим. Конец семье. Бедная женщина! Останется одна. Ни мужа, ни детей. А ведь из столицы уехала. В деревню. Рискнула забеременеть.

– А если… – первой заикнулась врач-анестезиолог.

– Поменять? – сразу поняла Татьяна Евгеньевна. – Да вы что! Это же… Подсудное дело!

– Как же, подсудное! – махнул рукой Щукин. – Кого мы обделяем? Та не хочет, эта хочет. Да и писанины меньше. Обеих осчастливим. И скандала избежим. Знаю я этого Саранского! Несите сюда второго ребенка. Мальчик?

– Мальчик, – кивнула Самойлова.

– И этот мальчик. Значит, судьба.

Татьяна Евгеньевна метнулась в операционную, где остались близнецы Инночки Мукаевой. Взяла того, что родился на пятнадцать минут позже, сличила младенцев и пожала плечами: новорожденные все друг на друга похожи. Петр Сергеевич тоже внимательно осмотрел мальчика:

– А, гляньте, какой крепыш! Совсем неплохо для близнеца! Кладите-ка его к матери, – он указал на жену агронома, которая уже начала приходить в себя.

– А если они похожи? – прошептала Самойлова. – Если одинаковые? Близнецы ведь?

– А вдруг да не однояйцевые? – предположила анестезиолог. – Тогда никто и не догадается, что они братья, даже если увидит их вместе.

– А если…

– Где Горетовка, а где Р-ск! – пожала плечами анестезиолог. – Они, может, никогда и не встретятся. Скорее всего, что не…

– Хватит, – резко оборвал их Щукин. – В себя приходит. Измучилась, бедная. Только запомните, чтоб никто…

– Да мы что ж, не понимаем! – И трое посвященных дружно заверили старого гинеколога, что будут хранить тайну. Все-таки Щукин чувствовал свою вину, иначе никогда бы на такое не решился.

Роженица первым делом спросила:

– Где ребенок? Мальчик? Девочка? Мальчик, да? Мальчик? – потом вдруг все вспомнила и закричала так громко, как не кричала, когда рожала: – Уме-ер! Уме-ер! А-а-а!

– Да успокойся ты, успокойся, – кинулся к ней Щукин. – Цело твое сокровище! Спасли!

– Где он? Дайте. Где? Дайте мне!

– Лежи, отдыхай. Вот он, рядом.

– Где сын? Ванечка где?

– Вот он твой Ванечка, – заворковала нянечка и положила рядом с женщиной запеленатого младенца. – Вот он, красавчик.

И та облегченно вздохнула:

– Как же я испугалась! Я бы жить не стала, если бы с ним что-то случилось. Не стала бы.

Щукин в смущении пятился к дверям. Вроде бы все сделал правильно.

…Инночка Мукаева окончательно пришла в себя после наркоза, только когда в палату заглянуло холодное, но яркое зимнее солнце. Первое января, ясный, морозный день. Равнодушно спросила у нянечки, заглянувшей в палату:

– Кто? Мальчик? Девочка?

Живот горел огнем, подташнивало, и грудь словно свинцом наливалась, тяжелела. Инночка чувствовала, как у нее поднимается температура. Хотелось пить. И есть. За что такие страдания?

– У тебя, милая, двойня, – сказала нянечка. – Оба мальчики.

Инночка аж захлебнулась:

– Что-о?!

Двойня! И куда их теперь? Шов словно загорелся, по животу разлилась боль.

– Один ребеночек умер. Ты поплачь, милая, поплачь.

– Слава богу, – Инночка облегченно откинулась обратно на подушки.

– Да что ж ты такое говоришь! – Нянечка осуждающе покачала головой.

– А вы не смотрите так. Вам их не растить. – Кроме боли Инночка чувствовала еще и злость на эту пожилую женщину, на яркое солнце, на ребенка, на весь свет. Больше всего ей хотелось обратно в беззаботное детство. И не надо никаких детей.

– Хорошо, что один умер, – сказала Инночка и поморщилась. – Врача позовите. Мне плохо. Очень.

Через полчаса она крепко спала после укола обезболивающего, а в соседней палате Лидия Станиславовна Саранская требовала своего Ванечку на первое кормление.

– Да куда ты так торопишься? – пыталась вразумить ее та же нянечка. – Отдохни, милая. Мучилась-то как!

– Ребеночка принесите, – Лидия Станиславовна говорила тихо и вежливо, как, впрочем, всегда, но твердо.

Она умела добиваться своего. Никогда не надо кричать. Спину всегда держать прямо, голоса не повышать, не употреблять бранных слов, не сморкаться, во время еды локти на стол не класть. Надо, чтобы тебя в первую очередь уважали.

– Ребеночка принесите, – повторила она и своего добилась.

Не добилась она только, чтобы в крохотной, так и не налившейся соками груди появилось молоко. Ванечка громко плакал и бросал сосок, едва взяв его в крошечный ротик.

Молока было много у Инночки Мукаевой. Ее долго уговаривали подкармливать младенца из соседней палаты.

– Не хочу, не буду, – упрямо твердила она. – Ну их, этих детей!

Но все-таки ее уговорили. Шесть раз в день из ее палаты выносили бутылочку с материнским молоком для Ванечки Саранского. Своего сына Инночка до сих пор звала просто:

– Ребенок.

«Сейчас принесут моего ребенка?», «Мой ребенок очень громко плачет?», «Как вы думаете, ребенок беспокойный?»

Шов на животе тяжело, но заживал. Через неделю Инночка стала расхаживаться, но то и дело присаживалась на диванчик в коридоре. Скорой выписки ей не обещали. Минимум две недели после кесарева надо было отлежать в больнице.

Лидию Станиславовну Саранскую тоже задержали там на целых две недели. После тяжелых родов она чувствовала себя неважно. Можно было бы и дома долечиться, другие женщины рвались из больницы, а она нет. Здесь ее Ванечка получал настоящее материнское молоко, не смеси, а ради ребенка Лидия Станиславовна была готова пожертвовать всем. В том числе и своими собственными удобствами. Она терпеливо гуляла часами по больничному коридору, ела безвкусную еду, слушала безыскусные рассказы рожениц и ни словом никогда не дала понять, что она человек другого круга и все это ей неинтересно.

А в последние дни Лидия Станиславовна стала покровительствовать молоденькой девушке, которая совсем не радовалась материнству. Девушке сделали кесарево, но все равно один из ее близнецов умер, и это казалось Лидии Станиславовне трагедией.

– Если бы только я могла родить двойню! Мой Сашенька был бы счастлив! Два сына! Какое же это чудо! У меня только один – Ванечка, и то я на седьмом небе!