Читать книгу "Гобелен с пастушкой Катей - Наталия Новохатская"

— Если не мы, то кто же, если не сейчас, то когда же? — процитировала я старинную формулу, пришедшую из неосознанных глубин памяти.

Прозуменщиков отшатнулся от меня, как от гадины, но вырваться не сумел. По всей видимости, фраза имела для него особое значение и прозвучала, как издевательство, но я не знала. Несколько шагов мы прошли в молчании, затем Прозуменщиков без напряжения отцепил мою руку и спросил:

— Как я понял, вы пойдете туда в любом случае и предложите ваш рассказ? Это так?

— Да, но я хотела бы… — начала я.

— Это неважно. Ваши мотивы меня не интересуют. Вы не оставили мне другого выхода, придется идти с вами, — доложил Андрей Прозуменщиков без выражения, затем добавил. — Надеюсь, после вы поймете жестокость вашего поступка.

Я не утерпела и прокомментировала справедливый упрек, хотя нужно было молчать и молчать:

— Вы читали Конрада Лоренца, Андрей Ананьевич? Помните его генеральный тезис: самые беззащитные в природе и оказываются наиболее жестокими. Зайцы, голуби… Наверное, и с людьми то же самое: женщины и дети. Если их не жалеют, то им негде выучиться жалости.

Прозуменщиков не ответил, и до большого серого дома мы дошли в нерушимом молчании. Дверь открыл художник Скоробогатов и без приветливости пригласил в кабинет или студию. Началось в чужом пиру похмелье, вспоминать тяжело.

Прозуменщиков взял инициативу на себя и уведомил хозяина, что пришел говорить о его давно умершей дочери… (Кретин! Тот догадывался, но наверняка не знал. О чем думал Прозуменщиков, я тоже не знаю, наверное, полагал, что больно может быть только ему… Я боюсь, что мое дальнейшее поведение было вызвано его чудовищным бессердечием.)

Олесин отец схватился за сердце и знаком попросил подать с окна склянку. Я отсчитывала капли в стакан с водой, и Олесина сумка упала отцу прямо на колени. Он пил лекарство и рассматривал дочкину сумку с таким ужасом, что внешне это походило на безразличие.

Тем временем Прозуменщиков очень простыми словами, без всякой зауми, рассказывал, что летом такого-то года к нему пришла Олеся и попросилась поехать с ним в Ленинград. Он не хотел, но взял ее с собой, подумал, что его общество будет для девочки благотворно. В Ленинграде Олеся вела себя странно, очень капризничала, однажды не захотела выходить из электрички, устраивала сцены… Одним вечером в гостях у друзей он был занят важным разговором и не заметил, что Олеся реагирует болезненно. Он просил ее обождать, а она врывалась на кухню, о чем-то просила, он сказал ей: «Оставь нас». Она ушла, и вдруг люди в комнате заметили, что она стоит на подоконнике. Они не успели, она бросилась вниз… Чтобы не подводить друзей, они все ушли из квартиры. Кто-то взял сумку Олеси, и она оказалась у одной девушки. Теперь он возвращает сумку. Прошло много лет, то было прискорбно, но бедная девочка была больна, отец знает, у нее и раньше были суицидальные попытки…

Отец не промолвил ни слова, он смотрел на Прозуменщикова, на меня, на Олесину сумку. Вдруг я услышала собственный голос:

— Девушка, у которой была сумка, она просила вам передать, что безмерно виновата и просит прощения… Она не могла прийти, она прислала свой рассказ, вот он — я переведу, если вы не владеете английским.

Меня привела в ужас мысль, что отец Олеси подумает, будто я пришла с Прозуменщиковым и присоединяюсь к его позорному рассказу. Вынести такого предположения я не могла ни одной минуты.

— Нет, я понимаю, — произнес первые слова Скоробогатов, — постараюсь понять.

На минуту он вышел и вернулся с диктофоном.

— Я не уверен, что есть такая необходимость, — подал голос Прозуменщиков. — Объективные факты — они неизменны, еще одно свидетельство — нужно ли?

К моему изумлению Андрей Ананьевич владел собой лучше, чем мы с художником Скоробогатовым.

— Когда отношение к объективным фактам переходит границы приличия, то некоторым философам, зачатым во грехе, следует употребить его орально вместе с чужим детородным органом, — вполголоса произнес кто-то в дословном переводе на русский язык.

При общем замешательстве я уловила, что голос опять оказался мой, хотя фраза явно принадлежала Валентину.

— Спасибо, девушка, — сдавленно произнес Скоробогатов. — Я при вас не хотел…

И включил диктофон… Полутемная студия наполнилась голосом Октавии, я слушала во второй раз, иногда по просьбе Юрия Всеволодовича шепотом поясняла.

Прозуменщиков сидел прямо и тоже слушал, хотя, как я уловила, не знал по-английски ни слова. Меня мучило беспокойство, как бы он не ушел, и еще — не лучше ли перевести ему в общих чертах, для ознакомления. Однако обращаться к Андрею Ананьевичу после своего фольклорного дебюта я не решалась, мне самой до смерти хотелось покинуть помещение, стыд и неловкость терзали меня. Снова со мной случился неженственный поступок и опять помимо воли.

Исповедь Октавии иссякла, она вновь попросила прощения. Отец Олеси поднялся, без стеснения вытер глаза и попросил Прозуменщикова пройти с ним в соседнюю комнату. Меня как-то неопределенно оставили в студии-кабинете, но я высмотрела открытую балконную дверь и вышла покурить над потемневшей улицей.

Сквозь окно соседней комнаты я видела, как хозяин с гостем разговаривали стоя… Неозвученный диалог продолжался довольно долго, затем художник указал гостю на дверь и повернулся к нему спиной. Прозуменщиков вышел, но в студии не появлялся, должно быть ушел совсем…

Через несколько минут Юрий Всеволодович возвратился в кабинет. Я сидела на краю дивана под лампой, остальное пространство занимала темнота.

— Вы не с ним? — уверенно спросил Скоробогатов.

— Нет, я отдельно. Мне казалось, что нужно выслушать и его тоже. Простите, если вышло тяжело для вас.

— Вы зря старались, девушка, если хотели, чтобы он что-то понял. Это наш русский идеализм, впрочем, спасибо вам. Я и так знал, что девочка пропала из-за него, что бы там ни говорили. Пытался простить, особенно когда он сел в лагеря. Ну, что уж там… Вас отвезти куда-нибудь?

— Если можно, к метро, уже поздно.

Во дворе отец Олеси пригласил меня на переднее сидение зеленых «Жигулей» и в две минуты довез до метро, где ждал на «Волге» верный Антон. По дороге Юрий Всеволодович проговорил:

— Я сказал мерзавцу, что, если услышу хоть одно его публичное выступление, увижу статью в газете или морду по телевизору, хоть одно слово о народе, Боге и совести — то он глубоко о том пожалеет… Я ни с чем не посчитаюсь, я сам где хотите напишу и выступлю, объясню, что за сволочь рвется спасать Россию! Он обещал мне, что поможет ей, а сам погубил, потому что заболтался с заокеанской дурой и не дал девочке денег на билет… А сейчас сказал мне, что она была сумасшедшая. Она была совершенно здорова, Олеся, она пережить не могла, что он, гадина, ее бросил… Надо было тогда его упечь за совращение, но она меня умолила. А он… Убежал, как последний трус и негодяй, а мы искали ее везде, мы надеялись много лет, не верили… А он знал! Так что лучше пускай живет тихо. Прощайте, девушка, забыл, как вас зовут.