Читать книгу "Гобелен с пастушкой Катей - Наталия Новохатская"

Прозуменщиков стал вместе со мной и вытянул руку, как бы отстраняясь то ли от меня, то ли от Олесиной памяти…

— Человек не властен над снами, — произнес он после долгой паузы. — Смерть придет за каждым и выберет, Екатерина Дмитриевна. Я помню Олесю, ее унесла случайность, порыв ветра загасил свечу, а нам остается скорбеть…

После я поняла, что Прозуменщиков держался на плаву браво: сначала пытался построить псевдонаучный карточный домик — про уровни сознания и модели, потом тщился пронять меня вечными символами, но без убеждения и страсти, с печальной безнадежностью. Я вдруг увидела, как он не молод, какая-то пружина лопнула, и в бледных деснах зачернели провалы потерянных по лагерям зубов…

Жалости я была недоступна, взяла его за руку, сказала:

— Давайте скорбеть вместе, Андрей Ананьевич, начнем прямо сейчас…

…Выговорила и потянула его к скамейке. Сопротивляться Прозуменщиков не стал, и мы опустились в каменную ложу с деревянным сидением. Вокруг Грибоедова много таких скамеек, они обступают монумент с двух сторон. Не теряя темпа и взятой верхней ноты (мне уже казалось, что я плаваю в зернистом камне и над гравием), я развернула пакет и положила Прозуменщикову на руки Олесину сумку. Несколько секунд он держал ее в негнущихся руках, не открывая.

— Цветочки, видите — это Олеся вышивала, — безжалостно пояснила я. — Откройте, Андрей Ананьевич, там кое-что для вас…

Прозуменщиков справился с сумкой и вынул оттуда один-единственный листок, новенький, беленький. Он не заметил и впился глазами в Олесины строчки, то ли разбирая, то ли припоминая.

— Не выходят стихи у меня, все начала к концу привели, я сжигаю свои корабли, безнадежно молчанье храня… — процитировала я наизусть и добавила. — Если бы вы, Андрей Ананьевич, вышли за Олесей из кухни в комнату, когда прочли эти стихи, если бы сочли возможным сказать девочке хоть пару слов — то она осталась бы жива. А вы пошутили про Марину Цветаеву, пророческая вышла шуточка…, и Олеся умерла. Как называется такая случайность? Кто загасил свечу?

(Отче уволил бы меня на месте, о друге Поле я думать не смела. Меня несло прямиком в водоворот, и собственная жестокость просто поражала. Какая там психотерапия, действительно застенки инквизиции и маркиз де Сад. Боюсь, что даже Талейран, князь Перигорский, не одобрил бы…)

— Это вам Тэви рассказала, — полуутвердительно сказал Прозуменщиков. — Она и тогда чувствовала вину. Конечно, это больно… Но как мне объяснить вам, Екатерина Дмитриевна, что в реальности было проще и сложней. Была детская любовь, было клиническое заболевание… А случайность не может быть поставлена во главу мироздания, даже случайная вина. Вы поражены и взволнованы, это естественно, но если бы вы захотели спросить себя: есть ли у той случайной трагедии выход в нашу сегодняшнюю реальность? Вы обращаете гневные чувства ко мне, а надо мной прошло столько лет, время и история изменили меня бесповоротно. Формально перед вами тот же человек, но по сути — согласитесь… Вы стараетесь сделать мне больно, я понимаю, почему — вы хотите разбудить память, вернуть молодого глупца, по невольной вине которого погибла юная девушка. Но, поверьте, я — уже не он, произошла трансформация реальности и личности…

«Ну все, если он оправится настолько, что посыплются словарные слова — то пиши пропало! «Релятивизм» и «экстраполяция» утопят меня, как котенка…» — мелькнуло у меня на краю сознания, вслед за тем пришлось мигом перестроить свою часть.

— Хорошо, — я сказала кротко. — Мы в иной реальности, две отвлеченные личности, однако так случилось, что у нас на руках вещи бедной Олеси и печальный долг. Октавия участвует… А вы, Андрей Ананьевич?

— В чем мое участие, Екатерина Дмитриевна? — глухо спросила Прозуменщиков, то ли не понимая, то ли не в силах поверить.

— Вот эта сумка, в ней вещи Олеси: записная книжка, расческа и кошелек с двумя рублями, все у меня, — подсказала я. — Октавия хранила много лет, отдала мне. Как нам поступить?

— Мне и вам? — спросила Прозуменщиков, интонацией отвергая возможность подобного сочетания. — Вам советовать не берусь, а я просто не знаю. Вы хотите передать мне?

— Не совсем, это было бы неправильно, — произнесла я, домашние заготовки пригодились. — Вы трансформировались, вам напоминания ни к чему, как я поняла… А печальный долг, Андрей Ананьевич, наш с вами состоит в том, чтобы принести вещи и вести тем, кто не забыл и не трансформировался до такой степени. Родители Олеси, они имеют право.

— Это литература, Екатерина Дмитриевна, — ответил неприятно удивленный Прозуменщиков. — Мелодрама в чистом виде. Я не ожидал, чтобы в наше время кто-то серьезно думал, что в реальности можно разыграть такую нелепую сцену.

— Тогда благоволите ваш совет, что сделать с вещами Олеси? — я задала риторический вопрос и продолжила тему. — Бросить на ваших глазах вон в ту урну? Положить к себе на антресоли и вынимать просушивать раз в год? Вручить вам на память? Отослать по почте Октавии? В любом случае мелодрама неизбежна. К сожалению, это не просто тряпка, что бы ни сделали, мы поступим символично. Мне жаль, Андрей Ананьевич, но это так. Есть еще признание Октавии, она просит прощения у родных Олеси. Что мне делать с кассетой? Октавия плакала и советовалась со священником, прежде чем приняла решение. Теперь я прошу совета у вас, Андрей Ананьевич, мне не хотелось бы действовать за вашей спиной. Извините, если и это звучит мелодраматично.

Прозуменщиков не ответил ни слова, встал со скамьи и сделал несколько шагов. Сумка Олеси была у него в руках, потом он разжал пальцы, и холстинный мешочек упал на красноватый гравий. Очень символичный ответ дал Андрей Прозуменщиков, но нисколько меня им не удовлетворил.

Он продемонстрировал, что ему до меня и Олеси нет дела, и он прощается с нами безмолвно и навек. Однако слегка преждевременно.

С Олесиной сумкой на плече я нагнала его и опять взяла за локоть, бедняга хотел отдернуть руку, но грубого движения позволить себе не мог, а вцепилась я крепко.

— Нет, Андрей Ананьевич, ваш совет малодушен, — сказала я и посмотрела ему в лицо. — Согласитесь, что мне одной нести соболезнования и вещи было бы несправедливо. Я не могу поверить, что вам это настолько безразлично. И еще, в вашем отсутствии моя информация и соболезнования будут походить на донос. Не упоминать вас я не могу, в рассказе Октавии речь идет о вас.

— Передайте Паше Криворучко мои поздравления, — невесть отчего вспомнил Прозуменщиков. — Он нашел себе достойную спутницу. А почему бы вас, Екатерина Дмитриевна, смутил донос? Разве не случалось?

— До сего времени — нет, разве что в детстве докладывала, что сестра объелась зелеными яблоками, но то была ложно понятая педагогика, — я досконально отчиталась. — А в сознательной жизни не приходилось, и я не намерена начинать с вас, простите меня великодушно. Поэтому прошу пойти со мной, чтобы не ставить никого в ложное положение.

— Сейчас пойти? — несказанно удивился мой невольный собеседник.