Читать книгу "Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл"

— Не так давно отбили две склянки левобортовой вахты, господин де Зут.

Прежде чем Якоб успевает объяснить, что хотел узнать обычное время, колокол храма Рюгадзи отбивает час Дракона: четверть восьмого в это время года.

«Час моего убытия, — думает Якоб, — это прощальный подарок Японии».

Фигура на Сторожевой башне уменьшается до крохотной буквы «i».

«С квартердека «Шенандоа» я смотрелся точно так же, — думает Якоб, хотя и сомневается в том, что Унико Ворстенбос хоть раз оглянулся на Дэдзиму. — Капитан Пенгалигон, возможно, посмотрел…» Якоб надеется, что однажды пошлет письмо англичанину от «голландского мелкого лавочника» и спросит, что остановило того от залпа из карронад «Феба» тем осенним днем: христианское милосердие или что‑то другое, более прагматичное?

«Скорее всего, — признается он себе, — Пенгалигона уже нет в живых».

Чернокожий моряк карабкается по канату, и Якоб вспоминает, как Огава Узаемон говорил ему, что иностранные корабли кажутся управляемыми призраками и зеркальными отражениями, появляющимися и исчезающими через тайные порталы. Якоб коротко молится о душе переводчика, наблюдая за покачиванием корабля.

Фигура на Сторожевой башне — крошечное расплывшееся пятнышко. Якоб машет рукой.

Пятно в ответ — двумя расплывшимися руками.

— Ваш близкий друг, господин де Зут? — спрашивает гардемарин Бурхаве.

Якоб перестает махать. Фигура тоже.

— Мой сын.

Бурхаве не знает, что и сказать…

— Вы оставляете его здесь, господин де Зут?

— Нет выбора. Его мать была японкой, и таков закон. Закрытость для других — передний край обороны Японии. Страна просто не желает, чтобы ее узнавали.

— Но… значит… когда же вы вновь увидитесь с сыном?

— Сегодня… в эту минуту… я вижу его в последний раз… по крайней мере, в этом мире.

— Если желаете, я могу принести вам подзорную трубу.

Якоб тронут заботой Бурхаве.

— Благодарю вас, не надо. Я не увижу его лица. Но мог бы я попросить у вас фляжку горячего чая с камбуза?

— Конечно, господин де Зут, хотя, наверное, это займет какое‑то время, если плита еще не разожжена.

— Никакой спешки нет. Просто он… изгонит холод из груди.

— Будет исполнено, господин де Зут, — Бурхаве идет к трапу и спускается вниз.

Силуэт Юана уже совсем неразличим на фоне Нагасаки.

Якоб молится и будет молиться всю ночь, чтобы жизнь Юана сложилась лучше, чем у туберкулезного сына Тунберга, но бывший директор хорошо знаком с недоверием японцев к иноземной крови. Юан может быть самым талантливым учеником, но он никогда не получит по наследству титул учителя, не женится без разрешения магистрата, даже не выйдет за пределы города. «Он слишком японский, чтобы его отпустили со мной, — знает Якоб, — но недостаточно японский, чтобы являть собой часть Японии».

Сотня лесных голубей поднимается над березовой рощей.

Даже доставка писем будет зависеть от честности незнакомцев. И ответ придет через три или четыре года, а то и через пять лет.

Высланный отец трет веко слезящегося от ветра глаза.

Он переминается с ноги на ногу, борясь с утренним холодом. Колени отдаются болью.

Оглядываясь в прошлое, Якоб видит месяцы и годы будущего. По прибытии на Яву новый генерал — губернатор приглашает его в свой дворец в славящемся здоровым климатом Бейтензорге, подальше от миазмов Батавии. Якобу предлагают выгодную должность при губернаторе, но он отвечает отказом, настаивая на возвращении на родину. «Раз я не могу оставаться в Нагасаки, — думает он, — мне лучше совсем покинуть Восток». Месяц спустя он наблюдает закат, накрывший Суматру, с борта корабля, направляющегося в Европу, и слышит доктора Маринуса так же ясно, как медленный рефрен клавесина, который рассуждает о бренности жизни, похоже, на арамейском языке. Очевидно, это воображение играет с ним злую шутку. Шесть недель спустя глазам пассажиров предстает Столовая гора, возвышающаяся над Кейптауном, и Якоб вспоминает отрывки истории, рассказанной ему директором ван Клифом на крыше борделя много лет тому назад. Сыпной тиф, жуткий шторм у Азорских островов и стычка с корсаром осложняют путь по Атлантике, но он благополучно прибывает на Тексел под ледяным дождем. Начальник порта передает Якобу вежливое приглашение от муниципалитета Гааги, где его давнее участие в войне празднуется короткой церемонией в Министерстве торговли и колоний. Он направляется в Роттердам и стоит у того же причала, где когда‑то обещал молодой девушке по имени Анна, что в течение шести лет он вернется из Ост — Индии состоятельным человеком. Сейчас у него достаточно денег, но Анна умерла при родах много лет тому назад, и Якоб уезжает в Вире, на остров Валхерен. Ветряные мельницы на острове, потрепанном войной, вновь отстроены и заняты работой. Никто в Вире не узнает вернувшегося домой домбуржца. Гравенполдер — в получасе езды на лошади, но Якоб предпочитает пройти пешком, чтобы не помешать своим прибытием послеобеденным классам Герти в школе мужа. Его сестра открывает дверь, когда он стучится. Она говорит: «Мой муж в своем кабинете, не могли бы вы…» — затем ее глаза широко раскрываются, и она начинает рыдать и смеяться.

В воскресенье Якоб на службе в церкви Домбурга среди знакомых лиц, состарившихся, как и его. Он идет на кладбище, к могилам матери, отца и дяди, но не принимает приглашения нового пастора отужинать с ним в его доме. Он отправляется в Мидделбург на встречу с директорами торговых домов и импортных компаний. Делаются предложения, принимаются решения, подписываются контракты, и Якоба выдвигают в члены масонской ложи. Между цветением тюльпанов и Троицей он появляется из церкви под руку с флегматичной дочерью одного из деловых партнеров. Конфетти напоминает Якобу цветы вишни в Мияко. Жена господина де Зута вполовину моложе мужа, но возражений ни у кого нет: ее молодость стоит его денег. Муж и жена находят компанию друг друга приемлемой большую часть времени, по крайней мере, в первые годы их совместной жизни. Он намеревается опубликовать свои мемуары о годах директорства в Японии, но каким‑то образом жизнь крадет у него время, необходимое для их написания. Якобу исполняется пятьдесят лет. Его избирают в совет Мидделбурга. Якобу исполняется шестьдесят лет, а его мемуары все еще не написаны. Медного цвета волосы теряют блеск, лицо обвисает, и линия волос отодвигается ото лба, а вскоре и его макушка уже ничем не отличается от выбритой макушки пожилого самурая.

Обретающий популярность художник, который рисует его портрет, удивлен меланхолической отстраненностью Якоба, но на законченной картине ее нет и в помине. Приходит день, когда Якоб передает семейный Псалтырь своему старшему сыну — не Юану, который родился гораздо раньше, а старшему голландскому сыну, добропорядочному юноше, совершенно не интересующемуся жизнью за пределами Зеландии. Поздним октябрем или ранним ноябрем на город спускаются ветреные сумерки. Ветер срывает последние листья с вязов и сикомор, а фонарщик идет привычным маршрутом от одного фонаря к другому, когда семья Якоба собирается у постели патриарха. У лучшего доктора Мидделбурга на лице серьезность и печаль, но он доволен, что успел сделать все необходимое во время короткого, но прибыльного заболевания пациента, и еще успеет домой к ужину. Пламя очага отражается в маятнике часов, и в последние мгновения Якоба де Зута, когда дыхание с хрипом срывается с губ, янтарные тени в дальнем углу сливаются в женскую фигурку.