Читать книгу "Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье - Валерий Шумилов"

Но крови пока еще немного. Нет пока надобности в очистке доски и ошейника. Собственно, их требуется очищать после каждой отсекаемой головы, – и это правильно, – иначе по эшафоту невозможно будет ходить. Но слишком велика сейчас «охапка» и слишком торопится команда Сансона, чтобы следовать установленному распорядку.

Словно в подтверждение своей мысли Шарль Анрио слышит грубые ругательства внизу у эшафота, озлобленно-подстегивающий крик Деморе: «Быстрей! Быстрей! Шевелись!…», видит упирающегося номера третьего – низенького хилого человечка с выпученными глазами и открытом в немом крике ртом, – как ни странно, такие наряду со слабым полом зачастую доставляют куда больше хлопот, чем здоровяки-военные или могучие грузчики-санкюлоты.

Пока Жако-Дютруи и Легро прикручивают к доске извивающегося и, можно сказать, даже бьющегося в судорогах, но молчащего и, по-видимому, потерявшего голос от неистовых попыток освободиться из пут маленького человечка, Граммон и Ларивьер кладут второе тело в тот же ящик, что и первое, – на тот, первый труп, обрубком шеи

к ногам. И вот «гильотинный груз», сверху чуть прикрытый деревянной крышкой из двух кое-как скрепленных досок, готов к отправке…

– Крепче, крепче, Легро! – слышит Шарль Анрио свой собственный голос, обращенный к помощнику, который в этот момент связывает ноги номера третьего. Плотник Легро уже столько времени при нем (и при гильотине!), но до сих пор не может освоить некоторые тонкости профессии: при отсечении головы тело казненного сводит страшная судорога, ноги его подбрасывает вверх (мертвый как бы «взбрыкивает»), и нужно очень крепко привязывать тело к доске, иначе излишне ослабленные ремни могут разорваться.

Готово?… Нажатие рычага… Падающий нож… Следующий!…

Жако – не Легро, его предупреждать не надо – он свое дело знает. И не на словах… Не то что его бывший покровитель Эбер. Тот только и мог угрожать и призывать. А как самого «призвали» (по его же рецепту, все затруднения решать гильотиной!), так он и наложил себе в штаны. «Не удержался» в буквальном смысле слова. Сансон вообще-то привык к подобным вещам: не через одного, но в десятке «обрабатываемых», по крайней мере, один такой попадался, хотя бывало и больше. Таких («пачкающих штаны» от страха) Шарль Анрио быстро определял по соответствующему запаху и относился к ним с крайней брезгливостью. Может быть, и не следовало всех судить по себе, по собственному отношению к смерти, но тут он ничего поделать не мог. А вот Эбера его помощникам все же было даже жалко (хотя, думал Сансон, туда ему, этому горлопану, и дорога!) – почти коллега! – сколько «клиентов» он отправил к ним «в работу», и в момент казни кто-то из «ассистентов» даже участливо вытер пот с лица уже привязанного к доске и потерявшего всякое самообладание бывшего помощника прокурора Парижской Коммуны.

И, вообще, как это он еще только уцелел, этот Жако, после смерти своего «кровожадного» покровителя? Впрочем, уцелел же вот Фукье, отправив на гильотину своего кузена Демулена, который и выхлопотал ему место общественного обвинителя!

Шарль Анрио слышит глухой удар ножа и видит, как падает третья голова. Стук, с которым она шлепается в корзинку, никому, кроме него, не слышен, – все заглушает гудение толпы, рокот барабанов и крики осужденных. Толпа хорошо слышит только падающий нож, ну и, может быть, стук доски и следующий за ним стук падающего ошейника. А вот стука голов не слышит никто.

В четвертый раз гремит нож, и Шарль Анрио поднимает глаза вверх и следит за скользящим снова вверх лезвием. Металл огромного треугольника уже потерял свою сверкающую чистоту, – он все еще блестит под солнцем, но теперь его остро отточенный край запачкан красным.

Красные капли падают на доску с ножа, вознесшегося над эшафотом, на помост, попирающий площадь. Он велик и массивен этот нож. Он вознесен, кажется, на такую высоту, что, если смотреть на него снизу с мостовой, он кажется прокалывающим небо. И он очень тяжел – два человека вдвоем с трудом смогли бы поднять его. Он мало напоминает старый добрый палаческий топор. Скорее, он похож на лезвие огромной крестьянской косы.

Сансон усмехается – он вспоминает еще одну карикатуру на себя, где он изображен в виде крестьянина-косаря, скашивающего траву-людей на большом колосистом поле. Коса… а он – косарь? Смешно. В той пошлой картинке явно не обошлось без намека на госпожу Смерть, которая тоже изображается с косой (ну как на общеизвестных лубках «Пляски Смерти»). А ведь форма лезвия была подобрана не сразу – методом проб. Сначала нож был серповидным, но опыты с трупами в Бисетре подтвердили преимущество скошенного лезвия. И подсказал его не кто иной, как тиран Людовик. «Ваш нож, господа, будет лучше резать, если вместо полулунной формы ему придать форму треугольника, вот так…» – Сансон хорошо помнил эти слова короля и то, что последовало за ними: царственная рука резко прочертила по рисунку лезвия нового устройства, предназначенного для механического отрубления голов, скошенную прямую линию.

В пятый раз падает и поднимается нож, а Шарль Анрио все еще думает о короле. Какая у него была толстая шея, у этого царственного толстяка… А вот в голове было, по-видимому, совсем немного. Дантон, конечно же, был прав, потребовав показать свою голову народу, – она у него этого стоила. Но с головой короля все же сравниться не могла. Сансон помнил, как он обошел помост гильотины по окружности, держа в вытянутой правой руке голову последнего монарха Франции. Это был почти счастливейший миг в его жизни: он отрубил, как самому заурядному уголовному преступнику, голову французскому самодержцу!

Но стоп… Шарль Анрио делает знак помощникам, уже втащившим по лестнице шестую жертву – того самого молодого человека в изодранной батистовой рубахе с перекошенным от страха лицом, чтобы они обождали. Пора приступать к обмывке люнета.

Уже почти весь эшафот запачкан кровью. Кровь буквально хлюпает под ногами. Ее капли, просачиваясь сквозь доски помоста, сквозь щели корзины для голов, тонкими струйками стекают на землю под эшафотом и собираются в большой яме под помостом, закрытой железной решеткой. Хотя это и невероятно, но Сансону порой в мгновения вот такого затишья кажется, что он слышит, как падают эти капли: кап-кап… кап… – и это очень раздражает его. Правда, бьющего в нос запаха гниющей в ямах под эшафотами крови, о котором столько судачили парижские любители посплетничать, Шарль Анрио почему-то никогда не мог почувствовать. То ли все дело было в его многолетней привычке, то ли сам этот запах был всего лишь плодом воображения некоторых слишком чувствительных любителей порассказать «палаческие ужасы». Таких всегда было в достатке. Конечно же, думал Сансон: человек, увидев перед собой острое лезвие, которое сейчас вонзится в его шею; прижимаясь к скользкой от крови доске; ощущая на себе кровавые, засыхающие на ходу руки его помощников, может вообразить что угодно, – прибавить к запаху свежей крови и экскрементов еще и трупный, – но ведь все дело в том, что с того света не возвращаются. Всякие ужасы о гильотине придуманы теми, кто еще не успел с ней познакомиться.

Глядя на больное от страха лицо шестого номера, Сансон думает о том, что напрасно, напрасно осужденные изводят себя ожиданием казни еще задолго до рокового момента, напрасно они так быстро переходят черту, отделяющую жизнь от темного провала нежизни. Ведь в самом мгновении смерти нет настоящего ужаса. Сансон не верил, что обезглавленный чувствует боль. Да, бывали случаи, когда отрубленные головы моргали глазами или открывали рот, но это были всего лишь посмертные конвульсии, – и в этом Шарль Анрио, сам немного разбирающийся в медицине, был согласен с обоими докторами-филантропами – Луи и Гильотеном, – обезглавливание – самый легкий вид смертной казни. Так что бояться нечего, номер шестой…