Читать книгу "Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер"

Последовавшее затем выступление Черчилля было ярким и убедительным. Он заметил, что сейчас конференция вступила в очень ответственную фазу своей работы: «Мы можем столкнуться с тем, что в мире нас не поймут, если мы разделимся и признаем разные правительства Польши… Если британское правительство отстранит лондонское правительство и признает люблинское, по Великобритании прокатится волна протестов… У нас нет особых симпатий к польскому правительству в Лондоне, которое, по моему личному мнению, натворило немало глупостей… Но если поставить крест на лондонском правительстве, должно быть очевидно, что следует начать все сначала на равных условиях для обеих сторон»[918].

Президент заметил, что все уже согласились с необходимостью свободных выборов; остается только решить, как будет управляться Польша до выборов. Обратившись к Сталину, он добавил, что правительство, о составе которого идут сейчас такие споры, будет управлять страной очень непродолжительный период.

Сталин ответил, что он может заверить участников конференции в том, что люди, входящие в правительство, очень популярны в стране. «Три лидера… не покидали Польши, они оставались в Варшаве и вышли из подполья… Что важнее всего сейчас для народа Польши? Это великое событие, освобождение Красной армией их страны… Многие годы поляки ненавидели русских, и у них были для этого причины: трижды в истории царское правительство участвовало в разделе Польши… Освобождение Польши изменило отношение, и от былых обид не осталось следа… Изгнание Красной армией немцев поляки восприняли как великий национальный праздник». Затем, отвечая на обеспокоенность Черчилля, Сталин продолжил: «У нас другие сведения, поэтому, думаю, лучше всего было бы пригласить поляков из разных лагерей и узнать истину из первых рук. Почему мы не можем иметь дело с расширенным правительством Польши? По-моему будет лучше поработать над вопросом о реорганизации Временного правительства, чем пытаться создать новое».

Рузвельт спросил, сколько может пройти времени до того, когда можно будет провести в Польше выборы. Сталин ответил, что это может стать возможным уже через месяц, если, конечно, на фронте не случится какой-нибудь катастрофы и немцы не начнут одерживать верх. На этой оптимистичной ноте Рузвельт закрыл обсуждение, предложив передать вопрос на рассмотрение министров иностранных дел, с чем все согласились. Пленарное заседание закончилось в 19:40.

У Рузвельта оставалось пятьдесят минут, чтобы передохнуть и переодеться перед тем, как поехать в Юсуповский дворец в Кореизе, где Сталин давал обед в его честь. С Рузвельтом вместе отправились Стеттиниус, Лихи, Бирнс, Гарриман, Флинн, Анна Беттигер, Кэтлин Гарриман и Болен. Когда они прибыли в Юсуповский дворец, то, к своему удивлению, обнаружили там среди гостей начальников генеральных штабов Великобритании и России. Несмотря на отсутствие (из-за проблем со связью) представителей американского командования, вечер во многих отношениях стал ярким событием конференции.

За столом почти сразу же возникла теплая товарищеская атмосфера. Стеттиниус вспоминал: «До ужина, когда у нас было небольшое застолье с водкой и икрой, Молотов подошел ко мне и спросил: «Мы уже договорились о дате проведения учредительной конференции [ООН], вот только где она будет проходить?»[919] Стеттиниус вместе с президентом подыскивал где-нибудь в Америке подходящее место. Обсуждались многие города, которые потом отвергались по той или иной причине. Стеттиниус накануне лег спать около трех часов ночи в твердой уверенности, что таким местом будет Сан-Франциско. В полдень он консультировался по этому поводу с Рузвельтом, и тот ответил лишь: «Что ж, это самое интересное предложение».

«А теперь, – вспоминал Стеттиниус, – я пересек комнату, подошел к господину Рузвельту, который все еще сидел в своем небольшом складном кресле на колесах, нагнулся к нему и спросил: “Молотов требует от меня, чтобы я назвал место проведения конференции. Готовы ли мы назвать Сан-Франциско?“ Президент ответил: “Валяйте, Эд. Пусть будет Сан-Франциско“. Я вернулся к Молотову и сообщил ему, что господин Рузвельт только что утвердил Сан-Франциско местом проведения конференции. Молотов подозвал Идена, мы встали у горящего камина в Крыму и выпили водки в присутствии Рузвельта, Черчилля и Сталина за успех конференции в Сан-Франциско, которой предстояло открыться 25 апреля, всего одиннадцать недель спустя».

Ужин был грандиозным. На входе в столовую стояли две огромные пальмы, а над входом красовалось гигантское, во всю стену окно в форме полукруга. «Было огромное количество еды, тридцать восемь произнесенных тостов и множество комаров под столом»[920], – печально писал в своем дневнике адмирал Лихи. Ужин, начавшийся в девять вечера, состоял из двадцати дорогостоящих роскошных блюд, под которые было поднято (по другим данным) сорок пять тостов.

Сталин был необычно весел, он находился в приподнятом настроении. В качестве хозяина он сидел в середине обеденного стола пятнадцатиметровой длины с президентом США по правую руку и с Черчиллем по левую. Напротив сидели Молотов, Иден и Стеттиниус.

Сталин начал с тоста за Черчилля, назвав его самым отважным в мире государственным деятелем, руководившим борьбой с нацистами, когда Англия еще вела такую войну в одиночку. Сталин сказал, что ему известно немного примеров в истории, когда личное мужество одного человека имело бы такое важное значение для его страны. Потом он произнес тост за президента Рузвельта: пусть даже его страна не подверглась прямой опасности, он смог мобилизовать мир на борьбу с Гитлером. В ответном тосте Франклин Делано Рузвельт воспользовался случаем снова упомянуть о своей цели добиться всеобщего мира. Он отметил, что атмосфера на ужине была почти семейной, что каждый из них трудился по-своему в интересах своего народа, но их общей целью было обеспечить каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребенку на земле возможность жить в безопасности и довольстве.

Впоследствии Гарриман говорил, что он никогда не видел Сталина в такой великолепной форме. «Медведь прямо источал дружелюбие», – вторила ему Сара Черчилль. Кэтлин Гарриман тоже посчитала его поистине необыкновенным человеком: «Он упивался собой, был великолепным хозяином, а его речи всегда были значительнее простых банальностей»[921]. По словам Кэтлин, Сталин временами даже «выглядел расслабленным, добродушно улыбался, как безобидный старичок, каким я даже не могла его себе представить». Более того, он даже пожурил себя за словоохотливость, вдруг назвав себя «старым болтуном». Он поддразнил посла Гусева за угрюмое выражение лица: «Он, конечно, мрачный старик, но мрачные люди бывают надежнее, чем располагающие к себе с первого взгляда».

«Он поднял тост за Черчилля как за великого лидера, который принял на себя бремя власти, когда Англия сражалась без союзников, – вспоминала Кэтлин. – А филиппику в адрес президента даже трудно пересказать. Он говорил об Америке, которая была очень далека от войны, и о ее лидере, который подготовил ее к этой войне. Он говорил о союзниках в войне и о союзниках в мирное время, о том, что союзники обманывают друг друга, только если им кажется, что это сойдет им с рук. Что обман среди равных недопустим»[922].