Читать книгу "Ястреб халифа - Ксения Медведевич"

Средь тонкостанных красавиц в покоях моих

Много провел я ночей, забывая сон.

Сравнивал с блеском меча, с темным копьем

Светлых и смуглых, их красотою пленен.

Та, чей браслет с речной излучиной схож,

Ночью ходила со мной на зеленый склон.

Пил я вино из чаши и с милых уст,

Был я влюбленными взорами опьянен.

Лютню любимой услышав, я трепетал,

Чудился мне мечей воинственный звон.

Сбросив одежды, подруга подобна была

Ветке миндальной, раскрывшей первый бутон.[85]

Дочитав, Тарег не смог сдержать вздоха облегчения – против ожидания, ибн Хакам на этот раз написал стихи, не провернувшиеся в груди подобно стилету.

– Фф-уухх…

И нерегиль снова промокнул лоб платком. Облизнув соленый пот над верхней губой, он улыбнулся – лакомка, обычный ашшаритский лакомка. И светлые, и смуглые, и такие, и сякие – и все это, вестимо, называется «любовь». Четыре жены и штук пять рабынь – и ко всем любовь. Одно слово – люди. Тарег потянулся к узлу волос на затылке – о боги, как же жарко. Нет, шпилька и шелковый шнур, придерживавшие тяжелые пряди, оставались на месте. Заправив выбившиеся волосы, чтоб не липли к взмокшей шее, нерегиль снова облизнул губу – и тут же услышал тяжелое сопение и шаркающие шаги на ведущей в сад лестнице.

Когда Исхак ибн Худайр, постанывая и покряхтывая, протиснулся между кирпичом стены и жесткими ветками самшита, Тарег сердито заметил:

– Ты назначаешь мне свидания в саду, как любовник, о Исхак. Неужели мы не могли сесть на галерее в соседнем дворе – в этих зарослях дышать нечем!

Не отвечая на его ворчание, ибн Худайр невозмутимо развернул молитвенный коврик и уселся напротив – заняв весь песчаный пятачок между стеной и стволами разросшейся высокой акации.

– Я обязан тебе, о Тарик, – без приветствий и предисловий начал глава тайной стражи. – Ты спас мою жизнь, позволь же мне спасти твою.

– Что случилось, о Исхак? – Тарег преувеличенно удивленно поднял брови.

– Ничего нового, – не обращая внимания на насмешливый тон собеседника, серьезно ответил глава дивана барида. – Ничего нового я не знаю о тебе, о Тарик, вот уже четыре года. С той лишь разницей, что сначала ты делал это в доме в Нахийа Шафи, потом прямо в Йан-нат-аль-Арифе, а теперь – в Дар ас-Хурам. Только нынче ты стесняешься людей все меньше и меньше. Всю прошлую неделю ты наведывался в дом Великой госпожи среди бела дня и при свидетелях.

Нерегиль нехорошо прищурился:

– Чего ты хочешь от меня, о Исхак? Чтобы я отступился и подобно вашим стихоплетам писал о черном вороне разлуки? Ты и вправду видишь меня витийствующим подобно Джариру: «Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, а где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?» Ты этого хочешь от меня, Исхак?!

– Нет, – покачал головой вазир. – Я хочу, чтобы после разлуки ты даже стихов не писал.

– Да ну? – зашипел Тарег.

Так далеко их разговоры еще не заходили.

Вздохнув, Исхак ибн Худайр снова покачал головой.

И утер рукавом лоб, едва не сдвинув тростниковый ободок, придерживавший куфию.

– Ты неосторожен, – наконец проговорил он. – И у меня есть основания подозревать, что ты неосторожен не оттого, что опрометчив. А оттого, что ты не хочешь быть осторожным.

Тарег лишь зло скривился. А вазир мрачно продолжил:

– Не жалеешь себя – пожалей ее. И мальчика.

– Кто им угрожает? – мягко осведомился нерегиль.

– Я не могу назвать тебе имен – пока, – отозвался ибн Худайр.

– Тогда назови их мне, когда сможешь, – нехорошо улыбнулся Тарег. – А я поступлю с их носителями так, что они больше никому не будут угрожать.

С такими словами нерегиль поднялся и, задев рукав ибн Худайра полой джуббы, покинул отгороженный самшитами уголок сада.

А старый вазир вздохнул и тихо сказал самому себе: – Вот этого-то я и боялся…

Замок Сов, две недели спустя

Из своего укрытия за колонной Джунайд хорошо видел обоих. Нерегиль в просторной белой одежде сидел в позе просителя – голова склонена, обе ладони прижаты к циновке перед коленями – и что-то говорил. Упавшие к щекам пряди скрывали лицо, маленький хвостик закрученных на затылке волос колыхался вместе с навершием деревянной шпильки. Наконец Тарег окончил речь и поклонился, коснувшись лбом тростниковой циновки на полу.

Сидевшая перед ним Тамийа все это время мягко улыбалась и кивала. Верховой ветер отдувал черные стриженые локоны от белой-белой щеки, яркое золото горного заката четко очерчивало ее силуэт: высоко поднятые волосы, цветы в гребне, тяжелые складки длинного шлейфа за спиной. Начищенное полированное дерево пола ярко блестело, и белые рукава нерегиля почти касались лежащих на темных досках ярких тканей ее платья. В открытой галерее гулял ветер, перекинутый через толстые брусья перил широкий платок обвивался и трепыхался, пытаясь улететь в поднебесье. Небо разделялось изломанной линией хребтов на ослепшее черное – долин и пиков и сияющее, золотистое – гаснущего на западе солнца.

Ласково коснувшись плеча нерегиля, Тамийа снова улыбнулась и что-то проговорила. Тарег, не поднимая лица, замотал головой, рассыпаясь в благодарностях, – и еще сильнее уткнулся лбом в пол. Княгиня высунула из широкого рукава фарфоровую ладошку и легонько поманила Майесу. Та положила ладони на циновку, коснулась лбом пола, поднялась и, мелко переступая и метя длинным шлейфом, пошла из галереи в зал.

Сжимая в ладони талисман с печатью, Джунайд подавил желание попятиться поглубже в тень – шорох в пустом зале мгновенно бы выдал его. Шелковые негнущиеся складки платья Майесы прошуршали в каких-то трех локтях – но сумеречница не увидела застывшего и затаившего дыхание человека у ближайшей колонны. Прижатый к запотевшей ладони суфия воск нагрелся. Печать под ним должна была неярко светиться – наполовину женщина, наполовину рыба, в одной руке зеркальце, в другой ветка.

Джунайд улыбнулся про себя: нерегиль в своем высокомерии отвергал всякую магию, сотворенную человеком, – и вот поди ж ты, в который раз человек брал над ним вверх. Оправленный в золото ониксовый талисман, сделанный согласно точным указаниями книги «Гайят-аль-Хаким», делал невидимым своего владельца – и сейчас Джунайда не видели ни прошедшая совсем рядом Майеса, ни сидевшая на галерее Тамийа, ни нерегиль. Ветка в правой руке женщины-рыбы отметала смертные взгляды, а зеркальце в левой отводило глаза колдовскому зрению аль-самийа.

Степенно переступая маленькими ножками, девушка снова прошла через пустой зал – только теперь на ладонях лежал маленький черный поднос. А на его лакированном блюдце неярко блестел круглый золотой флакон с рубиновой крышкой-каплей.