Читать книгу "Джек-потрошитель с Крещатика - Лада Лузина"

Некоторые исследователи считают, что после трагической гибели Александра Вильгельм Котарбинский стал оценивать происходящее в Киеве куда более серьезно. Это правда. Мысль же о том, что город стал ассоциироваться у художника только с насилием и страхом, а потому нужно было немедленно уезжать, — ошибочна. Существуют свидетельства, что еще в 1918 году Вильгельм Александрович за обедом у Праховых наполовину в шутку, наполовину всерьез звал Эмилию Прахову «собрать в охапку все семейство и вместе ехать в тихий Кальск». Эмилия Львовна отказалась, сказав, что «семейство уже выросло и по мановению волшебной палочки, даже если это палочка Вильгельма Котарбинского, перемещаться никуда не будет». «Езжайте сами! — несколько раз настаивала после этого Эмилия Львовна. И даже когда стало известно, что весь багаж Котарбинского до имения не доехал, а был украден где-то по дороге, она настаивала на переезде художника в безопасное место: — Что вам тот багаж? Жили же вы как-то без него все время с момента отправки. Езжайте!» И он был готов подчиниться. В конце концов, что его держит в Киеве? И только после смерти Александра Мурашко Вильгельм Александрович понял, что такое ответственность перед близкими людьми. А если Николая призовут в армию? С кем останутся Леля и Эмилия Львовна? А даже если и не призовут, вдруг что-то случится с домочадцами в процессе новой смены власти и понадобится помощь… Он никогда не признавался в этом напрямую, но Елена Прахова в своих воспоминаниях говорила, что как-то, заболев, Вильгельм Александрович говорил в бреду «Нет, нет, я не поеду! С ним беда, но может и с другими! Не бери других!» После 1919 года Вильгельм Александрович стал бывать у Праховых ежедневно, то помогая Елене в ее художествах, то веселя домочадцев рассказами о своей юности, то продолжая давние споры с Эмилией Львовной «об общих знакомых, их работах и бездельничаниях».

В мае 1920 года в Киев вместе с петлюровцами вошли поддерживающие их поляки. Союз этот был странен (поляков еще год назад было принято считать врагами украинской государственности), но казался сильным образованием, способным удержать власть. Киевский мемуарист Григорий Григорьев, также переживший в городе все перевороты, о воинстве маршала Пилсудского писал так: «Внешний порядок в городе был возобновлен. Стрельбы по ночам не замечалось, о грабежах ничего не было слышно. Даже ходить по вечерам стало свободно, без всяких ограничений, совсем не так, как это всегда делалось раньше в условиях гражданской войны». Радовался ли происходящему Вильгельм Александрович? Что думал он до этого, узнав о начале советско-польской войны (Советы мечтали о большевистской Варшаве, а поляки — о восстановлении Речи Посполитой в ее максимальных размерах)? Еще интересный вопрос — разделял ли Вильгельм Александрович на тот момент советское и российское или был, как многие интеллигенты в первое время, толерантен к «вся власть советским» призывам? Увы, никаких явных свидетельств позиции художника не сохранилось. Правда, с учетом последующих лет цензуры, можно допустить, что, скажи Котарбинский хоть полслова в поддержку Советов, большевики обязательно неоднократно процитировали бы его и вставили бы во все учебники живописи. Поэтому отсутствие свидетельств о мнении Котарбинского в данном случае можно считать разоблачающей «говорящей» тишиной.

Достоверно известно, что в тот день, когда красные войска в третий раз занимали Киев, Котарбинский обедал у Праховых. Поляки отступали с боями, разрушая одновременно и город, и миф о своем бережном к нему отношении. Они взорвали дом губернатора и самый старый в городе Цепной мост, построенный еще при Николае I. Еще два моста повредили, чтобы задержать красных, после чего 10 июня отбыли на историческую родину, прихватив с собой и Симона Петлюру.

В Киев снова и на этот раз уже окончательно вернулась Красная Армия. Хотя фронт и передвинулся на запад, советско-польская война все еще продолжалась. Быть поляком в Киеве стало небезопасно. Особенно знаменитым поляком, гордящимся своим польским происхождением и не намеренным его скрывать. Особенно пожилым и одиноким поляком, никогда не запирающим дверь в свой номер. На этот раз красные могли не удовлетвориться портретом красавицы. Ситуация могла стать критической. Но тут произошло вот что:

«Котарбинский обедал у моей матери на Трехсвятительской, 20. Обед был ранний. Вечером улицы плохо освещались и поздно ходить не разрешалось. Котарбинский заторопился домой. Уже совсем оделся, когда со стороны Владимирской улицы застрекотал короткими очередями пулемет “Льюис”. На лице художника появилось выражение колебания и раздумья.

— А знаете что, Вильгельм Александрович, — неожиданно предложила моя мать, — не ходите лучше к себе, оставайтесь у нас. В кабинете устроим вам спальную, а в большой комнате будет ваша мастерская и выставка, — вот и будем так жить, все вместе.

Котарбинский обрадовался, крепко обнял и поцеловал мою мать, сестру и меня, моментально разделся и принял участие в нашей работе по устройству его спальной комнаты. В этой комнате он и умер несколько лет спустя.

— Я никогда не пугался переворотов, — говорил он за вечерним чаем, — а тут вдруг, когда распрощался с вами, застучала эта чертова “швейная машина”, и я почему-то подумал: вот сейчас меня убьют — стоит только отворить дверь на лестницу.

В эту ночь его номер в гостинице “Прага” перерыли в поисках оружия, но ничего не взяли и не уничтожили.

Утром следующего дня Вильгельм Александрович пошел со мной к себе. Стоявший у входа в гостиницу часовой вызвал коменданта, и тот разрешил художнику “забрать все свое барахло”».

Так, в 71 год Вильгельм Александрович перестал, наконец, «скитаться по гостиницам и съемным квартирам» и обрел настоящий дом.

Домочадцы, надо заметить, сочли происшедшее совершенно естественным, ведь Котарбинский давно уже был для Праховых практически членом семьи. «У всех просто камень с души свалился, когда Вильгельм Александрович перестал ежедневно прощаться и, осторожно прикрывая дверь, уходить в полные неизвестности предвечерние улицы». Даже его личные приятели, имевшие обыкновение навещать мэтра в гостинице, из-за смены адреса Вильгельма Александровича ничуть не расстроились: все они тут же были приглашены Эмилией Львовной в дом и «почли за честь влиться в компанию». В один голос все восторгались и непринужденной творческой атмосферой, царящей у Праховых, и той трогательной заботой, которой окружили Вильгельма Александровича дети Эмилии Львовны. Котарбинский в свою очередь отвечал домашним полной взаимностью — помогал улыбкой и советом, наставлял в творчестве, живо интересовался всем происходящим в жизни молодежи и частенько даже отстаивал интересы Николая и Елены перед строгой хозяйкой дома. Выходил он уже редко — всего пару раз в неделю, когда проходили сборы шахматного клуба или когда кто-то из приятелей просил мэтра выступить с лекцией перед молодыми талантами. В импровизированной мастерской находился постоянно, бесконечно раздаривая самые удачные работы и тут же принимаясь за следующие. Когда Вильгельм Александрович слег, в доме на какое-то время стало еще более людно. Каждый хотел навестить художника, каждый хотел поддержать, выразить уважение, поделиться последними новостями, принести свежих газет и сплетен. А рассказать было о чем! Украинской академии художеств снова выпал счастливый билет. После того как в августе 1919 года Киев был взят Добровольческой армией Деникина, учреждение зачислили в разряд не финансируемых властями частных учебных заведений и официально наделили очень странным названием: «Академия художества в Киеве, существующая на основании отношения начальника Управления народного просвещения при Особом совещании при главнокомандующем вооруженными силами на Юге России на имя г. попечителя Киевского учебного округа от 5 октября 1919 года за № 4998». Тогда же Академия была изгнана из своего здания, а все ее имущество выбросили на чердак. Создатели Академии приуныли, но пытались хоть как-то продержаться на плаву. Живописные мастерские, библиотека и канцелярия, а также мастерская графики и приемная ректора переехали в частные квартиры. Но сейчас, в декабре 1920-го, после восстановления Советской власти в Киеве, Академия снова была признана важным учреждением. Ее разместили в здании бывшего Дворянского собрания и прочили ей большое будущее. Организаторы звали Вильгельма Александровича, как только поправится, немедленно отправляться смотреть новое помещение и знакомиться со студентами. Параллельно Николай Прахов, еще в 1919 году с группой единомышленников образовавший Профессиональный союз художников в Киеве, считавшийся своеобразным культурным оппонентом Академии, активно «перетягивал мнение мэтра» на свою сторону. Николай Адрианович грезил о мобильных передвижных выставках, несущих искусство в массы не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле. При таких выставках Прахов-младший мечтал организовать краткосрочные курсы рисования, которые, по его мнению, были куда нагляднее и могли стать куда полезнее устаревшей системы академического образования. Вильгельм Александрович по мере сил участвовал в разгоравшихся у его постели дискуссиях и горячо сопереживал обеим сторонам.