Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Был канун Восьмого марта, деревья стояли напрягшись, готовые выплеснуть томящую их изнутри зелень. По улицам шли женщины с букетами и коробками торта «Дуркор». В квартире Николая Кирилловича произошли улучшения. Два дня назад к нему решительно постучали и внесли новое пианино. Ободрали им побелку, всполошили Николая Кирилловича, недобритого и в пене. Стребовали трешку, крякнули и потащили вниз прежнее. Николай Кириллович оглядел новый инструмент. Открыв крышку, попробовал. Звук был божественный. Николай Кириллович слизнул пену с усов, придвинул стул, начал Первый фортепианный Чайковского… В комнату вошел Давлат и замер, прижатый звуком к стене. Давлат принес яблоки и привет от дяди. Николай Кириллович закончил, отъехал от инструмента и увидел гостя. Николай Кириллович был с пеной на щеках и в серых домашних брюках.

Потом они сидели за столом и пили чай с хлебом. «Это хорошо, – говорил Давлат, – что тогда так получилось. Синий Дурбек специально рассчитал. Вначале напоил этих пердунов, потом собрание устроил. Потом дождь…» – «Дождь тоже он организовал?» – «Дождь сам пошел, – улыбался Давлат, – но очень удачно. Они приехали уничтожить вас, они это умеют… А Дурбек решил вас защитить». – «А зачем?» – «Не знаю. Обычно он это в двух случаях делает. Или человек ему нужен. Или бережет его, продвигает даже, чтобы потом так бросить, чтобы тот уже не поднялся».

«Да, к вам скоро Володя придет, – сообщил Давлат уже в дверях. – Он у меня адрес спрашивал и что удобно или нет». – «Какой Володя?» – «Рыжий. С мальчиком, помните, такой? Ну, рыжий, с бородкой…» – «Насчет синагоги который?» «Да, да! – Давлат пытался влезть в ботинки и приплясывал. – Он папку свою ищет, документы…»

После ухода Николай Кириллович нашел папку, стал раскладывать листы на просушку.

«Мы, нижеподписавшиеся религиозные евреи г. Дуркента, ввиду приближающихся религиозных осенних праздников, начинающихся 18-го сего месяца, обращаемся к Вам с покорнейшей просьбой предоставить нам возможность реального осуществления ст. 124 Великой Сталинской Конституции, обеспечивающей за гражданами свободу совести. Из-за отсутствия синагоги мы лишены не только свободного отправления наших религиозных обрядов, но также молиться о скорейшем разгроме ненавистного врага силой оружия нашей доблестной Красной Армии, в рядах которой сражаются наши дети. Поэтому просим Вас лично войти в наше положение и дать соответствующее указание о возврате хотя бы одной синагоги, где в настоящее время помещается гостиница областного военкомата».

* * *

Они ходили туда с Гогой, в эту гостиницу на пустыре.

В том самом сорок четвертом. С маслобойки пахло горелым молоком, по икрам шлепала виолончель. Рядом шел Гога и нюхал воздух. «Эх, лучше б нас на маслобойку позвали! – Гога останавливался и ловил саранчу. – Ее, наверное, жрать можно…». – «Ну ешь, – отвечал ему, болтая виолончелью, Николя. – Налови, мама тебе из нее супчик сварит». Гога морщился и отпускал насекомое. Чуть позади тяжело шел Ференц Иванович Хорват, с одышкой и в белой кепке. Еще несколько ребят из их музыкалки.

Все шли на шефский концерт.

Гога ловил саранчу и разглядывал. «Приятного аппетита!» – пожелал ему Николя. Гога посмотрел на него, в глазах выступили голодные слезы. «Потерпи, – положил ладонь Гоге на плечо, – после концерта накормят». – «Ага! Накормят! Как в госпитале…» В госпитале после концерта их не накормили.

Стояли жаркие, голодные дни. Отчим был в отъезде. Мама ходила получать его паек, вернулась довольная и приподнятая. Рассказала им, как раздала половину пайка голодным беспризорным детям, которые ее окружили. Ее собственные дети казались ей вполне сытыми.

Гостиница была маленькой, в зале уже сидели военные с потными и уставшими лицами. Лили Пинкисевич, некрасивая, но живая и остроумная, начала объявлять программу. Первым номером шел художественный свист в исполнении Толика Шевцова. Пианино в зале не было, для аккомпанемента он и притащил виолончель. Ференц Иванович снял кепку и положил на колени. Толик Шевцов облизал губы, готовя их для свиста. Исполнили «На сопках Манчжурии». Потом Толик просвистел «Темную ночь». «Молодец, свистун!» – кричали военные. На виолончель, как обычно, внимания не обратили, никто в его сторону даже не похлопал. Снова вышла Лили: «Артист Георгий Триярский!.. Виолончель – Николай Триярский!» Он привстал, не выпуская инструмента, и поклонился. На сцену, руки на поясе, выбежал Гога. На голове его болталась немецкая фуражка. Сделав зверское лицо, Гога оглядел публику. «Гляди, фриц выбежал!» – развеселилась в зале. Гога запел под виолончель:

Однажды в глубокой траншееФриц целую ночь просиделИ, вытянув длинную шею,Предсмертную песню запел:

«Вот снова весна в ЗаполярьеС раздольного юга идетИ в мощном горячем дыханьеНам верную гибель несет».

Гога взмахнул руками и закружился, подражая «Умирающему лебедю», которого видел недавно в Музтеатре. Зал подхлопывал.

«Зачем я арийцем родился,Зачем я пошел в егеря?Напрасно в Россию стремился —Здесь смерть и могила моя».

И песня замолкла внезапно,Когда ее фриц допевал:Советская девушка-снайперУбила его наповал!

Лили Пинкисевич, во взятой напрокат пилотке, прицелилась из воображаемого ружья и громко произнесла: «Ба-бах!»

Гога схватился за грудь и упал. Зал разразился аплодисментами.

Гога лежал неподвижно, раскинув руки.

Зал захлопал сильней. Гога не шевелился. Он был в голодном обмороке.

* * *

После концерта их накормили.

Они с Гогой были в центре внимания. Благодаря Гоге, конечно.

Как всегда, не поверили, что они братья.

Их вообще не принимали за братьев. Услышав, что у них разные отцы, быстро кивали: тогда все понятно.

Да, это было понятно. Николай Кириллович пошел лицом в своего отца, Гога – в своего. От матери оба унаследовали фигуру, гибкое, тонкокостное тело. Николай Кириллович – еще смуглый оттенок кожи и темноту волос. Гога был светлее, в Алексея Романовича.

А почему они оба на одной фамилии? Мать не хотела давать Гоге фамилию его отца. Ни в какую. Алексей Романович проявил понимание и не настаивал. Фамилия его была – Бесфамильный. Алексей Романович Бесфамильный.

На обратном пути Гога уже не ловил саранчу и не разглядывал с тоской ее брюшко. Он болтал, взбивал ногами пыль и сам же от нее кашлял.

За спиной отдалялись окна бывшей синагоги.

* * *

Здание «нижеподписавшимся религиозным евреям» так и не вернули.

Это следовало из листков, которые Николай Кириллович все раскладывал на подоконнике, а когда место закончилось, перешел на стол.

Вначале надежда еще имелась. Через год, уже после победы, отпала острая надобность в военной гостинице. Комендант, глуховатый майор, вернул ключи от нее старикам и оформил акт передачи. Здание не числилось на балансе, и его майорская совесть была чиста, как августовское небо над пустырем. Потребовал только, чтобы община отремонтировала за свой счет пять квартир для военных. Старики походили по домам, собрали средства. Начали ремонт у военных, но главное, в синагоге, чтобы поспеть к праздникам. Краску и материалы пришлось брать у спекулянтов.