Читать книгу "Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант"

Пополнилось собрание на Гордон-сквер и Эдвардом Морганом Форстером, автором вошедших в историю английской литературы романов «Комната с видом», «Говардс-энд» и «Поездка в Индию», а еще – знаменитых лекций по литературе, с которыми писатель в 1927 году выступал в Кембридже и которые впоследствии были опубликованы под названием «Аспекты романа». Форстер, как и почти все «глашатаи нового искусства», как без ложной скромности называли себя блумсберийцы, учился в Кембридже, входил в число «Апостолов», увлекался «Этикой» Мура, стремился, как и другие блумсберийцы, не «имитировать жизнь, а найти ее эквивалент», – однако регулярное участие во встречах блумсберийцев принимал лишь первое время.

Лондонское литературное сообщество разделилось: одни – такие, как Форстер, Томас Стернз Элиот, Кэтрин Мэнсфилд, Хью Уолпол, – были если не блумсберийцами (регулярно на «четвергах» они, во всяком случае, не присутствовали), то сочувствующими их интересам и чаяниям. Другие же разделять взгляды Блумсбери наотрез отказывались и называли общество, собиравшееся по четвергам на Гордон-сквер, «кликой заговорщиков». В 1911 году поэт Руперт Брук назвал «круг Стрэчи» «вероломным и порочным» (“treacherous and wicked”); в схожем духе выразился, и не раз, Дэвид Герберт Лоуренс, назвав деятельность Кейнса в Кембридже «коварной болезнью» (“insidious disease”); ярый и последовательный атеист, он обвинял Стрэчи, автора биографии кардинала Мэннинга, в создании «новой религии», и при этом не выбирал выражений: «Будь проклят этот Стрэчи – прожорливый пес, который требует новой религии!».

2

Центром притяжения блумсберийцев были, скорее, сёстры Стивен, чем братья (хотя, повторимся, почти все участники дискуссионного клуба учились вместе с Тоби в Кембридже и попали на Гордон-сквер благодаря ему). А лучше сказать – двумя центрами притяжения: уж очень непохожи, о чем мы знаем по отзыву Стрэчи, были Ванесса и Вирджиния. В том числе и внешне: если красота Ванессы была чувственной, более уверенной в себе, то красота Вирджинии – более аскетичной и утонченной.

«Ванесса была, мне кажется, красивее Вирджинии, – вспоминал Леонард Вулф. – Черты лица были у нее более совершенны, цвет лица ярче, глаза больше и выразительней. В ней было что-то от великолепия богини, представшей перед Адонисом у Руперта Брука. Для многих в ее внешности было что-то настораживающее, ибо в ней было больше от Афины и Артемиды, чем от Афродиты.

Вирджиния же, несмотря на несомненное фамильное сходство, была совсем другой. Когда она была здорова, спокойна, счастлива и в настроении, лицо ее светилось какой-то почти неземной красотой. Необычайно красива была она также, когда спокойно сидела с книгой или о чем-то думала. Но выражение ее лица менялось с невероятной быстротой, стоило по нему пробежать волнению, или боли, или умственному напряжению. Оно по-прежнему оставалось красивым, но от тревоги красота становилась какой-то болезненной».

Если Ванесса держалась естественно, органично, то Вирджиния была порой резка, угловата, в ее манерах, особенно в отношении новых людей, сквозило некоторое высокомерие. Ванесса чаще помалкивала, Вирджиния же, освоившись, сделалась словоохотливой; возбудившись, никому не давала слово вставить, и в ходе беседы не раз приводила в некоторое замешательство плохо ее знавших. Человека, впервые оказавшегося в доме и только что пришедшего, могла с порога огорошить неожиданной просьбой: «Ну, расскажите же нам…» А впрочем, вызывать блумсберийцев на разговор не приходилось: беседа была главным меню четвергов на Гордон-сквер.

«Разговоры, разговоры, разговоры, – писала позднее Вирджиния. – Как будто всё можно было выговорить; душа сама слетала с губ в тонких серебряных дисках, которые таяли в сознании молодых людей, как лунный свет. – И вспоминала слова Чехова: – “У родителей наших был бы немыслим такой разговор, как вот у нас теперь, по ночам они не разговаривали, а крепко спали; мы же, наше поколение, дурно спим, томимся, много говорим и всё решаем, правы мы или нет”».

Интеллектуальными словопрениями («правы мы или нет»), полемикой – устной и письменной – отношения внутри блумсберийского кружка не ограничивались. Блумсберийцев связывали между собой отнюдь не только поиски истины или размышления о судьбах человечества и современного искусства. Они были оплетены паутиной сложных личных отношений, далеко не всегда только дружеских. В качестве темы их ночных бдений любовь и брак не котировались; любовь не обсуждалась, любовью занимались, и относились к ней с легкостью и неприкрытой откровенностью. Причем любовью по большей части однополой: большинство блумсберийцев были гомосексуалистами (Леонард Вулф – едва ли не единственное исключение), чем вызывали живейшее отвращение у того же Лоуренса, который сравнивал Кейнса и его любовника Дункана Гранта с «гнусными черными жуками». «Не переношу их, они вызывают у меня непереносимое чувство затхлости, будто я вдыхаю зловоние клоаки», – замечает писатель в письме Дэвиду Гарнетту от 19 апреля 1915 года. Причем гомосексуалистами не только на практике, но и в теории: женщины, дескать, ниже мужчин и телом и духом, а потому, с этической точки зрения, мужчины заслуживают любви больше, чем женщины.

К сексуальной свободе блумсберийцы призывали отнюдь не только на словах и не только у себя дома: на Бал постимпрессионистов сёстры Стивен, к вящему ужасу собравшихся, явились не только с голыми плечами, но и с голыми ногами, изображая то ли таитянок Гогена, то ли танцовщиц Дега. Между сексом и браком блумсберийцы – не чета викторианцам – решительно отказывались ставить знак равенства; молва, однако, как это обычно бывает, приписывала им непотребства, которых они не совершали; прошел слух, например, что Ванесса Стивен и Мейнард Кейнс совокуплялись посреди переполненной гостиной у всех на глазах. Столь вызывающе блумсберийцы, разумеется, себя не вели. И вместе с тем у юного Десмонда Маккарти была давняя и ни от кого не скрываемая связь с престарелой мисс Корниш. Гомосексуалист Литтон Стрэчи, как уже говорилось, делал предложение Вирджинии – и при этом был любовником еще одного блумсберийца, художника Дункана Гранта. Грант, в свою очередь, был, как уже говорилось, любовником Кейнса и, одновременно, Ванессы, жены Белла, которая, в свою очередь, одно время была любовницей Фрая; Белл же, у которого до Гранта был роман с тем же Фраем, не один год был увлечен Вирджинией.

Однажды, правда, в доме на Гордон-сквер разговор о браке всё же зашел. Как-то под вечер, вспоминала Вирджиния, Ванесса, любуясь на себя в зеркало, закинула вдруг руки за голову «свободным движением, в котором читались и женское своеволие, и податливость», и заявила младшим брату и сестре: «Скоро мы все переженимся, вот увидите». Вирджиния расстроилась: Стивены только-только вкусили свободы и независимости, а судьба уже готовилась разметать их в разные стороны. И предчувствие, как пишут в душещипательных романах, ее не обмануло: спустя месяц Клайв Белл сделал Ванессе предложение, после чего Тоби мрачно заметил: «Теперь можно закрывать четверги!» Четверги, однако, выжили – в отличие от Тоби.

Но теперь местом действия интеллектуальных баталий кембриджских единомышленников был отнюдь не только Гордон-сквер. Блумсберийцы, Стивены во всяком случае, любили путешествовать, охота к перемене мест была им сызмальства свойственна. Охота к перемене мест и тщательная фиксация впечатлений в «бортовом журнале» – как бы ничего не упустить. Когда весной 1905 года Вирджиния отправилась сначала в Италию, а потом, вместе с Адрианом, – в Португалию и Испанию, она дала себе слово, что будет фиксировать в дневнике мельчайшие подробности чужой жизни. И занимали ее (будут занимать всегда) не архитектура, не музеи, даже не люди и местные нравы. А «пейзажи, звуки, волны, горы».