Читать книгу "Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров - Александр Век"

На этом, собственно, и следовало бы закончить глобальные гоголевские торжества, однако писатель этот настолько необычаен, что и трехсотлетний юбилей его окажется, на наш взгляд, созвучен происходящему. И все последующие его юбилеи.

А если кто еще в школе прочитал сочинения Николая Васильевича и возвращается к ним до сих пор, то он сам легко сообразит, почему ледяной ветер безысходности проносится почти по всем его страницам. Почему «бунтарские настроения» встречаются среди героев этих сочинений. Почему и сегодня самые беспокойные умы человечества то и дело ссылаются на фантастическую актуальность произведений писателя, которые он написал еще при императоре Николае Первом: «Записки сумасшедшего» и «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Портрет» и «Коляска», «Ревизор» и «Невский проспект», «Выбранные места из переписки с друзьями» и «Шинель». И «Мертвые души».

«Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами».

Никто не умел и до сих пор не умеет с такой страстной силой описывать подробности нашей жизни, показывая все ее несуразности в бесчисленном сочетании и повторении этих подробностей!

А Чичиков, Манилов, Собакевич, Коробочка, Плюшкин, Ноздрев?.. А множество «более мелких характеров», возникающих то тут, то там и тотчас пропадающих, чтобы никогда больше и нигде не появиться среди толпы других лиц? А женщины? У Гоголя, не имевшего, как известно, ни жены, ни детей, многие страницы посвящены женщинам, и «дамы приятные во всех отношениях» – всего лишь растиражированный эпизод в громадной галерее изображенных невероятным писателем чудесных представительниц человечества. Они на страницах его и выглядят «приятными во всех отношениях» с точным описанием, во что одеты, что кушают, какие мысли украшают их хорошенькие головки. А ежели что и угадается в них не такое уж и благозвучное или не слишком осмысленное, то это, получается, не по их вине, а так уж над ними звезды расположились.

Такова и странной красоты незнакомка, которую повстречал романтический юноша в вечерней толпе на Невском проспекте. Он влюбился в нее тотчас и, движимый могучим чувством, пошел за ней, строя для себя дальнейшие планы их совместной жизни. И – удивительное дело! – попал не туда, куда мечтал попасть, а в самый настоящий вертеп, где царили продажная любовь, глупейшая праздность и невыразимая пошлость. И разочарование этого молодого человека несравнимо ни с чем – кроме похожих приключений, преследующих любую романтическую натуру на всем протяжении двух последующих веков. Антураж меняется, а разочарования остаются.

Приключения души, описанные Гоголем, чреваты еще более ужасным фиаско и даже смертью этой самой души. Пожалуй, только Вий да Акакий Акакиевич Башмачкин, возродившийся после физической смерти в виде ужасного привидения, появляющегося на мосту и срывающего шинели со «значительных лиц», избежали своей духовной гибели. Да еще, пожалуй, Хлестаков и Городничий. А также Чичиков и Антон Антонович Кувшинное Рыло. И Афанасий Иванович с Пульхерией Ивановной. И Бобчинский с Добчинским. И конечно же Нос: «Без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, – просто возьми да и вышвырни за окошко». И это так же верно, как «история о танцующих стульях в Конюшенной улице».

А вообще кажется нам, что порой допускаются обидные ошибки в отношении бессмертных персонажей Николая Васильевича. Мы суетимся, подпрыгиваем, куда-то рвемся, побеждаем один кризис и тут же начинаем сражаться с другим. Оттого и кажется нам, что эти бессмертные персонажи – не совсем мы или даже совсем не мы. Они – из первой половины девятнадцатого века. Они возникли на заре отечественной «натуральной» прозы, когда не было ни такой кошмарной неразберихи, ни таких начальников, ни таких взяток, ни таких скоростей, как у нас. Поэтому мы и думаем, что все они невыносимо медленней нас и вся их жизнь состоит «только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш». Но великий русский вопрос, сквозь «всеистребляющее время» произнесенный в лицо хохочущему зрителю, имеет тот же великий русский ответ. Веками смеемся мы не над кем-то, а сами над собой, хотя и страшно не любим этого делать.

А самого Николая Васильевича мы по-прежнему любим. Быть может, так же, как художник Чартков в «Портрете» полюбил этот незавершенный портрет с необыкновенными глазами, на которые «казалось, употребил всю силу кисти и все старательное тщание художник». Читать, правда, не всегда хотим и умеем, а так – да. Мы так и говорим: «Так это ж ведь Гоголь! Вы знаете, кто это такой?.. А-а-а! Не знаете! Так, если не знаете, то памятник-то хоть со шляпой-то видали?» А то бы, если бы как-нибудь иначе относились, то стали бы бегать, суетиться и беспокоиться, столь широко и многопланово отмечая, к примеру, двухсотлетний его юбилей. Стали бы кланяться и этому «нашему всему» за то, что впервые в русской литературе отправил в бесконечный путь и тройку, и птицу, и «немую сцену», и весь этот фантастический летательный аппарат, с диким воем великодержавной сирены проносящийся над нашими головами.

«– Держи, держи, дурак! – кричал Чичиков Селифану. – Вот я тебя палашом! – кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами в аршин. – Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! – И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка».

Известно нам и то, что Николай Васильевич сжигал свои рукописи. Да и не только рукописи он жег, вынув их из портфеля и запалив от свечи. Еще в 1829 году огню был предан весь готовый тираж его первой книги – поэмы «Ганц Кюхельгартен», опубликованной под псевдонимом В. Алов и подвергшейся жесточайшей критике со стороны «Московского телеграфа». И потом, в конце жизни, когда писатель с ужасом понял, что невозможно в слове оживить ни одну из умерших душ, был отправлен в огонь начисто переписанный, готовый к изданию второй том великого произведения.

Фальши себе Гоголь не простил, не смог простить… Гимна всемирному благоденствию не вышло даже у него.

Хорошо известно нам, что умер он в Москве, в доме на Никитском бульваре, где открыт для немногочисленных посетителей отремонтированный музей. Самые знаменитые медицинские светила приходили к нему, но не могли понять, от чего он умирает. Он просил оставить его в покое, не ставить на нос пиявок, не лить на голову ледяную воду, не заставлять его страдать еще беспредельней («матушка, что они со мной делают?»). Но все было тщетно. Светила не понимали, что сам дух его – вершинная причина трагедии, а не «какая-то ужасная болезнь, не известная науке». Говорили даже о сумасшествии, о том, что неудача со вторым томом свела его с ума, и вспоминали, что Гоголь всегда был человеком странным. Он часто и сильно простужался, страдал желудком, разговаривал сам с собой, любил прихвастнуть, поедал в громадном количестве макароны и, видимо, сам о себе сочинил и распустил слух, что сюжет «Ревизора» подсказал ему Пушкин. Это был бледный, низкорослый человек с поразительно длинным носом, достающим ему почти до подбородка. Человек, собиравшийся сначала стать актером, поскольку имел превосходный талант, затем мечтавший сделать карьеру государственного служащего, но «дослужившийся» до замысла гениальной «Шинели» и с нею на плечах унесшийся вон из промозглого Петербурга в более теплую и благополучную Европу, где и создал «Шинель». Ему было явно комфортней в Европе, чем в России, и та тяжкая российская глубинка со всеми лицами и подробностями, описанная им, относится к высокому полету фантазии, а не к реально существовавшим и где-то им обнаруженным картинам. Однако колеса его брички и сегодня стучат по нашему темному бездорожью; и сегодня мы видим в этой бричке маленького и молчаливого человека в накидке. Поэтому спросим себя: только ли странностями беспримерного путешественника, только ли его прижизненной славой и катастрофической финальной неудачей объяснятся то, что в предсмертной записке крупными буквами Николай Васильевич написал: