Читать книгу "Страшно жить, мама - Анна Златковская"

Но может, это неправильно? Однажды моя дочь или сын спросит меня: «Мама, почему отца нет рядом?» А что я сделала для этого? Я не питала иллюзий насчет Игоря, но хотела быть честной. Мама не скрывала от меня правду об отце. «Он нас бросил», – сказала она, когда мне было три года, и я поняла. Папа просто не любил меня, поэтому бросил. Соседский мальчишка выбросил с балкона котенка ради забавы. И никто его не осудил. Так бывает, это ведь жизнь, да?

Игорь снял телефонную трубку слишком быстро, я не успела подготовиться.

– Привет.

– Ну, привет, – Игорь был насторожен.

– Мне ничего не надо. Ты должен просто знать. Дальше поступай, как хочешь.

– Что знать?

– Я беременна. От тебя.

Он не отвечал. Я ждала.

– Могу дать 50 баксов на аборт, – наконец выдавил Игорь.

– Уже поздно, вообще-то.

– Так и что ты от меня хочешь?

Я задумалась. Не о ребенке или себе, а о том, что еще вчера Игорь был живой человек, который смешно шлепал босыми ногами в ванную, напевая песни Майкла Джексона, а сейчас я словно позвонила неприветливому соседу с просьбой сделать музыку тише.

– Я хочу, чтобы ты здесь и сейчас отрекся от… от ребенка и не объявился через двадцать лет со слезами на глазах, вдруг прозрев, что ты папочка. Ясно выражаюсь?

Игорь хмыкнул.

– Не объявлюсь, не надейся, – и положил трубку.

«Я же говорила, мужчины не умеют…» – мама развела руками. Она пролетела надо мной и ускользнула в проеме двери, растаяв в сумраке коридора.

Я почувствовала в животе шевеление. Замерла. Еще раз. Это было страшно. Неожиданно ты в самом деле понимаешь, что внутри выросшего живота – ребенок. Кто он? Какой он? Эти вопросы, они задаются каждый день, но вот один толчок – и ответ дан: «Я твой, мама, твой малыш».

Я решительно побежала в магазин посуды. Он находился недалеко от метро, однажды мы с мамой купили там набор керамических тарелок. Сейчас я хотела купить вазу. Пухлую, из цветного стекла, чтобы края были ребристые с легкими выпуклыми пузырьками. Так живо себе ее представила, что мысли не возникло, будто она может и не существовать в природе, не то что продаваться в магазине.

Я семенила ногами, словно смешная толстая такса. Мимо проходили люди: тонкие фужеры, граненые стаканы, глиняные горшочки и резные цветные графины. Мой малыш будет цветной вазой. Там будут живые цветы. Да, да…

И я купила эту вазу. Не удивилась даже. Знала, что она должна быть именно тем рисунком, который видела я внутри себя. Возле метро пожилая женщина продавала букет цветов.

На подоконник я поставила вазу, а в нее – цветы. Кажется, я могу оживить этот дом. Я и ребенок внутри меня – мы в этом мире теперь живые, с танцем и вихрем, с осколками стекла, о которое режешь ноги, мы люди, а не скользкие тени, рассыпанные по земле. Через них переступают, не замечая, что это не тени вовсе.

Усевшись на окно, наблюдала. Машины, троллейбусы, автобусы. Мать бежит с ребенком, он еле успевает за ней. Пожилой мужчина бредет, опираясь на трость. Навстречу компания молодых ребят, они смеются, дурачатся, прыгают друг другу на спину. Я вспомнила первые курсы, когда после занятий многие расходились по лавочкам, что стояли возле здания университета. Сколько шума и хохота исходило от девушек и парней! Частенько я стояла поодаль, наблюдая за ними, в самом искреннем желании примкнуть к ним. Стать столь же легкой и смешливой. И пусть прыщавый парнишка с длинными волосами и старой косухе щупает пальцами меня за талию. Пусть пиво бродит в желудке и рот пахнет солодом. Как хочется заливисто хохотать, запрокинув голову назад, или громко спорить, произнося сложные слова, в попытке казаться умненькой и славной девчушкой. Утром мучиться от похмелья, вставать с чужой постели и бежать на пары. Шептаться с подругой, рассказывая вчерашние непристойности, строить нереальные планы и бежать, бежать, бежать.

Я всего этого не умела. Меня выключили. Кто-то однажды нажал на кнопку, погасив свет, сломав выключатель, лишив меня права на всеобщую радость, на это умение бежать. Как ни пыталась вымучить веселье, как ни старалась примкнуть к компании, всегда чувствовала себя лишней, ощущала страх. Я им не нравлюсь. Потому что я не умею. И я сливалась с обоями, растворяясь в окружающем пространстве в невидимый цвет, нелепый рисунок на стенах, выдавая свое присутствие лишь дыханием. Но кто прислушивается к чужому дыханию?

Если бы рядом был Левка. Он бы научил меня этой легкости, решительно отругал за пессимизм и недоверие. Я достала его последнее письмо. Часто я перечитывала его. Левкин почерк. Круглые, немного сползающие друг на друга буквы, словно горошины, которым тесно в этом ряду и они норовят выпрыгнуть, напоминали мне о тепле дружеской руки. «Твой Левка», – подпись. Я очень скучала по нему.

18

Муравьи и тараканы бегали даже днем, нисколько нас не пугаясь. Квартира была большой, двухкомнатной, с высокими потолками, широкими проемами, старым скрипучим рыжим паркетом. Было тяжело дышать среди шкафов и кроватей, древних кресел и пыльных картин. Под мебелью и за ней прятались сломанные люстры, советский пылесос, книги с вырванными страницами, топор и желтые газеты. В одной из тумбочек мы нашли вязаные вещи – свитера и несколько детских пинеток.

– Как он здесь жил? – мама нерешительно замерла посреди комнаты.

– Это кошмар, мама, – я зажала нос рукой. – Невозможно дышать.

– Не волнуйся, мы все выбросим. Сделаем ремонт. Будет красиво.

Спали среди картонных коробок с нашими вещами, которые мы с мамой собирали месяц (эти коробки мы вымаливали у продавщиц в магазинах). В папином хламе, в ветхом запахе, который проникал прямо под кожу.

В школу я впервые бежала с радостью, подальше от чужого пространства.

Вечерами мы выносили хлам к мусорным бакам. До поздней ночи таскали мы всю папину жизнь, рассыпавшуюся на треснутые плафоны, незаконченные картины, застывшие тюбики с краской, застиранные куртки и штаны. Табуретки в грязных пятнах, посуду, которая пожелтела от плохо смытого чая и жирного супа. Тяжелую мебель выносили рабочие. Когда наконец квартира опустела, во мне впервые мелькнула надежда, что я смогу здесь жить. О папе напоминало лишь глубокое кресло, в нем вечерами под абажуром пряталась мама.

Только мне по-прежнему снились коридоры малосемейки, как я бегала по ним еще совсем маленькой, гоняла мяч, рисовала мелком на стенах, как выбегала во двор на горку и карусели и играла, пока мама не звала с балкона домой. Теперь наши окна выходили на проезжую часть. Детский смех сменился ровным гулом троллейбусов и автобусов, ночью мелькали огни автомобилей.

– Ну, как оно? – мы сидели с Левкой на покосившейся лавочке возле кладбищенского забора. Левка держал в руке пачку сигарет, не решаясь закурить.

– Ты ведь говорил – курение для слабаков.