Читать книгу "Постумия - Инна Тронина"

Патриарх семьи Вороновых давно покоился на Новокунцевском кладбище, но связи и знакомства его сын сохранял. Тяжело вздохнув и смирившись с появлением в семье зятя «с улицы», Вячеслав Воронов взялся за его продвижение. Любовь к дочери пересилила все остальные эмоции. Дяде тоже пришлось смирить свой горячий кавказский нрав, чтобы не подвести себя и тестя.

Генерал Грачёв и сейчас не бил себя пяткой в грудь, не кричал о поруганной Родине, никому не заделывал подлянку. Слыл молчаливым исполнительным служакой, к которому ни у кого не было претензий. И очень немногие люди, я в том числе, знали, что у Всеволода Михайловича имеется вторая жизнь, очень не похожая на первую.

Конечно, дядя взял Богдана на Литейный – себе под крыло. Он буквально молился на нашего отца, чувствовал себя в неоплатном долгу. Ведь тогда, в девяносто первом, бандиты приговорили именно Всеволода. Михаил буквально закрыл его собой, пожертвовал жизнью. И дал братишке возможность остаться в живых, сделаться генералом.

Но Фортуна улыбнулась потом, а сначала Всеволоду пришлось нелегко. На его плечи легли заботы о пятерых архаровцах – один другого краше. Я была в этой очаровательной компании единственной девчонкой. Возможно, тогда и привыкла иметь дело с мужчинами. Сперва с маленькими, а потом уже и со взрослыми.

Вокруг меня играли в войнушку, в машинки и в конструктор. Строили дома и корабли. Запускали прямо в комнате модели танков и самолётов. Постоянно орали, из-за чего-то дрались, стреляли из луков, арбалетов и игрушечных ружей. Всё это я воспринимала как данность и охотно участвовала в боях.

Кроме родного брата Богдана, я получила еще и сводного – Михона. Это был общий сын дяди Севы и его третьей жены Лилии. Когда Михон родился, мне было чуть больше двух лет. И потому мы росли практически вместе. На пару увлекались игрушечными динозаврами, изображали из себя супергероев и жили в параллельных мирах.

На другой планете я изображала королеву, а Михон – правителя. Вместе мы пытались застроить пустыню замками, засадить цветами – чтобы было красиво. Мы с Михоном управляли своими подданными – куклами Барби и всякими импортными роботами. Конечно, все они женились между собой и заводили потомство.

Костя и Яша, дядины приёмные сыновья, были старше нас, но не намного. Случалось, что мы играли вместе, особенно с Яшкой. Но неродные наши братья к фантазиям склонны не были. Всё сводилось к автомобильчикам и конструктору, к разным гайкам и отвёрткам, что вызывало у нас с Михоном невероятную тоску. И ему, и мне хотелось дела необыкновенного, чего не было просто на улице или во дворе.

Я и дома украшала, как могла, тот угол, где стояла моя кровать. Из любых лоскутков мастерила себе роскошные туалеты. Мне хотелось быть похожей на моих Барби, и никогда не опускаться до кастрюль и тряпок. До той зевотной жизни, которой жила наша мать. Я твёрдо решила выйти за богатого иностранца – пусть даже ради этого придётся стать проституткой.

Эту свою мечту я таила от окружающих. И, надо сказать получала от обладания таким секретом громадное удовольствие. Я будто бы уже вырвалась из опостылевшей панельной «двушки» на «Просвете». Подсознание утешало меня, нашёптывая, что именно так всё и будет. Даже вонь мусоропровода казалась мне терпимой – ведь впереди сияла великая цель.

Сейчас зажму нос пальцами, но потом возьму реванш! Мир прогнётся под меня – никуда не денется. Моё представление о «женском счастье» сильно отличалось от принятого в нашем кругу.

В шестом классе я впервые серьёзно влюбилась – в математика Александра Чеславовича. Чем-то он напоминал мне Озирского, потому что имел польские корни. Конечно, до той вызывающей красоты Чеславовичу было далеко, но что-то общее всё равно просматривалось. Озирский, когда я его знала, тоже ходил в очках, но ничуть этого не стеснялся.

– Интеллект – неотделимая черта польской мужественности, – ответил Андрей на мой дурацкий вопрос. – Да, у нас очкариков презирают – особенно в детстве. Но и взрослый со стёклышками на носу выглядит беззащитным, слабым. Запомни одно, Марьяна – дурак не может быть настоящим мужиком.

Это я запомнила и решила, что наш Чеславович вовсе не дурак. Фамилия его была Тадковский. Он тоже носил дорогие очки. К тому же не курил, а сосал табак. Столь оригинальная личность всецело завладела моей неокрепшей душой. Двенадцатилетняя оторва в джинсовом сарафане и в ботильонах, которые называла педалями, с гроздьями пластмассовых браслетов за запястьях решила попробовать силу своих чар. Ради этого даже сделала завивку – к ужасу несчастной матери.

В ту пору я обращалась с миром посредством трёх волшебных слов – о'кей, вау и упс. Про мат и «феню» из приличия умолчим. Представляю теперь, кем я казалась несчастному педагогу – даже ещё до скандала. Я была давно отпета и похоронена как личность, от которой можно ещё чего-то ждать. Раньше таких учеников сплавляли в ПТУ, которые потом назвали колледжами. Но я не дотянула и до этого позорного уровня. Покинула школу, не закончив восьмой класс.

Богдан ещё застал то время, когда школьники носили форму. Я же приходила в ужас от одной мысли о ней. Одетые под гимназисток девчонки теряют индивидуальность. И потому вряд ли могут в достаточной степени выразить себя, проявить женскую доминанту. А вот я смогла позволить себе пойти в седьмой класс, «прикинувшись» по своему вкусу. И плевать мне было на то, что скажут во дворе и в классе.

Чеславовича как раз назначили к нам классным руководителем. Никто не знал, какой ему нужно дарить букет, если дарить. Не как училкам – точно. Я, втайне от всех, выяснила это у флориста. Учителям-мужчинам уместно преподносить одну длинную крупную розу, красиво задекорированную зеленью.

Выпросив у матери деньги якобы на школьные нужды, я купила накануне первого сентября алую розу в упаковке. Наутро вручила её Тадковскому. Тот сначала приятно удивился. Решил, что меня делегировал класс. Поблагодарил – церемонно и суховато. А меня будто чёрт попутал.

Я заглянула математику в глаза и одними губами сказала:

– Это вам лично от меня. Я вас люблю!

Сама, конечно, потом пожалела, что попёрла прямо в лоб. Вела себя бесхитростно, по-подростковому – а как иначе? Мне ведь ещё не исполнилось даже тринадцати. Просто взять и ответить взаимностью Чеславович не мог даже при огромном желании. Прослыть растлителем малолетних он, понятно, не жаждал, и потому начал демонстративно меня сторониться. При встречах смотрел в сторону, краснел и заикался.

Я никому не говорила о своих чувствах к математику. Но весь класс к концу первой четверти об этом уже знал. Стали дразнить и его, и меня. Меня, конечно, больше, но Тадковский страдал сильнее. Теперь-то я понимаю, каких последствий он опасался. Но тогда я восприняла его поведение неверно. Решив отомстить за поруганную страсть, я разболтала подружкам «по секрету», что мы с математиком переспали, я уже беременна. В школе будто взорвалась бомба. Меня потащили к гинекологу и убедились в моей невинности. Но Чеславович, ожидая результатов, поседел с висков – в двадцать шесть лет.

Разумеется, из нашей школы он уволился, едва дотянув до зимних каникул. Потом я узнала, что он женился на польской гражданке и навсегда уехал из России. Через некоторое время супруги из Кракова перебрались в Штаты.