Читать книгу "Жизнь эльфов - Мюриель Барбери"

Из животных она больше всего любила общаться с зайцами. Их скромная аура была пластична, их бесхитростные речи давали сведения о событиях, на которые другие, более важные звери не обращали внимания. Именно зайцев она стала расспрашивать про серого коня после дня темных стрел и после разговора с ними догадалась, что какая-то степень ее защиты теперь исчезла, – как и почему, она не поняла, но зайцы говорили об откате волны времен года и о какой-то тени, временами мелькавшей в лесу. И главное, хоть они и не могли объяснить, откуда взялся конь, зайцы поняли, что он горюет в разлуке с ней. Она тогда крикнула ему: «Как ваше имя?» – на это у них тоже не было ответа, но они догадывались, что открыть имя ему помешала какая-то сила – недобрая и, увы, могущественная. Мария все чаще встречала в природе отметины этой силы. Однажды вечером, когда она ничком лежала в траве выгона и мысль ее витала вместе с песнями, что разносились в мартовском воздухе, она вдруг вскочила, проворно, как кошка, потому что музыка деревьев внезапно смолкла и на миг сменилась огромным ледяным молчанием. Мария чуть не умерла. К тому же она твердо знала, что это явление не было природным, что его решительно сотворила некая сила, задумавшая зловещее и черное дело, и то, что теперь продлилось едва три секунды, с большей силой повторится вновь. Мария знала и то, что слишком молода, чтобы постичь борьбу великих, соперничающих друг с другом сил, но улавливала всплеск паники, которую кто-то вызвал вдали и хотел сохранить в тайне.

Она не понимала истоков интуитивного ощущения, которое заставляло ее нестись в лес, находить там зайца и делиться с ним своей тревогой, но у нее была уверенность, что недавние небывалые события вызваны какой-то опасной переменой в раскладе мощных небесных сил.

Как раз в то время, той самой весной, чуть менее роскошной, чем прежние весны (дождь выпал не точно, когда его ждали, заморозки грянули чуть позже, чем нужно было для абрикосовых садов), – Мария увидела сон, от которого проснулась со смешанным ощущением легкости и испуга.

Итальянское стихотворение уже вызвало огромное волнение. Никто не мог его перевести, и господин кюре озадаченно всматривался в текст, потому что выученная некогда латынь, конечно, позволяла ему угадать какие-то слова, но не идею в целом и тем более обстоятельства почтовой доставки.

Он подумал, не представить ли церковным властям совокупность фактов, не поддающихся разъяснению ни разумом, ни верой, но в конечном счете решил не писать им и придержать у себя список загадок последнего времени. Вместо чего он выписал из города отличный итальянский словарь, чья красная шелковистая, как лепесток, обложка оживила монашескую строгость истертого сукна на его столе. Красота, открытая им в созвучиях этого языка, доставляла кюре блаженство большее, чем все известные словесные наслаждения, в том числе и от латыни, которую он, однако же, нежно любил. Как бы он ни произносил слова этого языка, во рту возникал вкус чистой воды и влажных фиалок, а перед глазами вставала веселая рябь на поверхности зеленого озера. И много позже перевода стихотворения и размышлений о его прибытии на ферму он все продолжал читать словарь и за несколько месяцев приобрел основу, которая позволяла ему понимать цитаты, иногда сопровождавшие определения, – тем более что в конце книги были таблицы спряжения глаголов, доставившие ему немало трудов, но не охладившие рвения.

Словом, за шесть месяцев наш кюре заговорил по-итальянски – нетвердо, с оборотами, возможно, непривычными в Риме и с произношением, которое не могли полностью удостоверить фонетические указания из книги, но зато с той прочностью знания, которую приобретаешь, выучивая то, что, вообще-то, не пригодится. Он поделился результатом своего перевода, но никто так и не продвинулся дальше хмыканья и качания головой. Все полагали, что письмо это неспроста и действительно предназначалось для Марии, и спрашивали себя, при чем тут заяц и вепрь, а что до прогулок под деревьями, то уж ей-богу… и тут раздавался вздох. Но бессилие – не безмятежность, и мысль продолжала в тишине свербеть в их сердцах, которые беспокоились о том, каким будет следующее потрясение и не угрожает ли что малышке. И потому Мария, знавшая все это, ни словом не обмолвилась о своем сне. Высокий белый конь приближался к ней сквозь туман, потом проходил мимо, а она шла под сводами незнакомых деревьев по выложенной плоскими камнями дороге. И тогда начинала звучать музыка. Она не могла сказать ни сколько там было певцов, ни кто они были – мужчины, женщины или даже дети, но отчетливо различала слова и с пылом повторила их в предрассветной темноте. Слеза скатилась по ее щеке.

возрождение туманов

лишенные корней

последнее единение

В конце, когда хористы смолкли, она услышала голос, повторявший последнее единение. Потом она проснулась с чувством восхищения от музыки и грусти от этого голоса, не молодого и не старого, несшего в себе все радости и все горести.

Мария не знала, зачем она прежде так хотела знать имя серебряного коня, но в течение нескольких минут ей казалось, что важнее этого нет ничего на свете. Точно так же нынче утром не было ничего более необходимого, чем вновь услышать этот голос чистого серебра. Необходимость покинуть однажды селение огорчала ее тем больше, что она предчувствовала: это случится задолго до срока, когда дети обычно покидают дом, где их любят и берегут. Но воздействие этого голоса на ее желания было таково, что она понимала, что уйдет без колебаний, несмотря на душераздирающую тоску и слезы.

Она ждала.

Леонора

Столько света

После того как Клара обнаружила на полях музыкальной пьесы стихи и ей открылось темное предательство, угрожающее незнакомке по имени Мария, она несколько дней не видела Маэстро. Пьетро, видимо, уехал вместе с ним, потому что снова он появился на вилле только в тот вечер, когда ей сообщили, что назавтра возобновятся утренние уроки. Клара удивилась радости, которую вызвала у нее новая встреча с Маэстро, хотя они остались верны молчаливому уговору первого дня, когда обменялись лишь несколькими словами. В голосе и жестах этого высокого, чуть сутулого человека было что-то знакомое, словно возвращавшее ее к родному очагу, и она удивилась, что за столь короткий срок, отмеченный редчайшими проявлениями тепла, эти двое, единственные, с кем она виделась в Риме, стали ей дороже всех, с кем она жила прежде. Тут не было золотистого сияния, окутывавшего людей, сидящих за крестьянским столом, но дикие кони и камни подлеска рождали чувство, не нуждавшееся в бурных проявлениях, чьи отклики доходили до Пьетро Вольпе. Итак, на следующее утро она явилась в кабинет, и урок начался точно так же, как всегда. Но в час, когда она обычно уходила, Маэстро приказал подать чай.

– Ты видела другие сны? – спросил он у нее.

Она отрицательно помотала головой.

– Настоящие видения не приходят случайно, – сказал он. – Тот, кто хочет видеть, умеет управлять ими.

– Ты можешь видеть Марию?

– Мне известно, где она и что делает. Но я не вижу ее так, как ты видела ее в своем сне и как могла бы увидеть, просто приняв решение.