Читать книгу "Счастливые несчастливые годы - Флер Йегги"

Впоследствии мне попалась фотография молодой женщины, похожей на эту итальянку: на снимке она стояла, и было такое впечатление, будто ее подвесили. Разве девушки, чьи лица мы выхватываем на старых фотографиях среди совершенно чужих физиономий, — разве они не могут быть нашими прабабушками? По крайней мере, так кажется нам, проведшим лучшие годы в интернатах. Глядя на эти лица, мы узнаем сестер. В них чувствуется что-то родное: вероятно, это проявление культа мертвых. Все эти девушки, которых мы знали, запечатлелись в нашей памяти, а значит, воспроизвели себя, вернулись в этот мир, дав потомство после смерти. Они устраиваются у нас на лбу, как монахи-столпники, спят на выстроившихся вереницей кроватях. Я снова вижу моих подружек, мне тогда было восемь лет, они лежали в белоснежных постелях, с улыбкой на губах, веки сомкнуты, взгляд блуждает где-то далеко. Мы спали рядом. Кто был в тюрьме, тоже не забывает соседей по камере. Эти лица и насыщают, и пожирают наш мозг, наши глаза. Когда они возникают перед нами, время теряет свою власть. Нас обступает давно ушедшее детство.

В Санкт-Галлене я пересела на поезд до Цюриха, в вагон первого класса. На платформе меня встречал господин Др., мой отец. Он снял шляпу. И мы поехали домой. В гостиницу. Было уже почти лето. А на Пасху здесь было такое же голубое небо, так же вертелся петух-флюгер на колокольне евангелической церкви. Как будто ничего не изменилось. «Bist du zufrieden?»

«Ja, mein Vater». Ты довольна? Да, отец. В наших разговорах тоже ничего не изменилось.

* * *

Год спустя я узнала, что фрау Хофштеттер и ее муж погибли в автомобильной аварии. В кантоне Аппенцелль. Они умерли на месте. Они и их сын. Из наших учителей эти двое умерли первыми. Впрочем, остальные наши учителя оказались долгожителями.

Они ведут размеренный образ жизни, по большей части в местах со здоровым климатом, и можно предположить, что процесс нашего воспитания не подорвал их силы. Возможно, кто-то из них был неравнодушен к одной из учениц. Если наставница увлечется своей подопечной, это нельзя считать предосудительным, ведь трудно себе представить, чтобы, скажем, фрау Хофштеттер после стольких лет самоотверженной, плодотворной деятельности не оказала бескорыстного предпочтения одной девушке в ущерб другой. Наши преподаватели были обидчивы, обида незримо исходила от всего их существа, слышалась в их голосе — с позволения сказать, обида на все человечество. И быть может, именно эта обида делает их хорошими преподавателями.

Когда фрау Хофштеттер спускалась в Тойфен или когда сопровождала нас на концерт в Санкт-Галлен, вид у нее был несколько озабоченный и мрачный, это бросалось в глаза в фойе, где кругом прогуливалось столько народу. Ей становилось жарко, а от этого кровь приливает к щекам. Нос делался блестящим. Конечно, она была не в состоянии наслаждаться музыкой, ведь надо было приглядывать за нами.

Мир, лежавший по ту сторону ограды с надписью «Töchterinstitut», мир, откуда она была родом — как, впрочем, и каждая из нас, — по-видимому, относился к ней не слишком дружелюбно. Даже если обстоятельства складывались самым благоприятным образом, фрау Хофштеттер всегда готовилась к худшему. И действительно, в тот вечер в Санкт-Галлене разыгралась страшная буря. С неба низвергся настоящий ливень. Кругом подпрыгивали градины, и нам пришлось задержаться в городе. Атмосферные драмы всегда были нам на руку, ведь можно было не торопиться с возвращением. А фрау Хофштеттер с бесстрастием приговоренного к смерти вглядывалась в горизонт, в неведомое пространство, откуда каждую минуту могла грянуть катастрофа.

С нами управиться было нетрудно, нас приучили к послушанию. Но разве могла она одними глазами усмирить бурю, которая, возможно, хотела поиздеваться над ней? Педагоги, по крайней мере те, с кем мне довелось иметь дело, неспособны вести двойную жизнь. В течение учебного года они преподают, когда год заканчивается, отдыхают. Пускаться в приключения — это не для них. Мы вспоминаем о наших наставниках без сожаления. Быть может, иногда мы проявляли к ним излишнее почтение, но так уж нас воспитали, и если я каждый вечер целовала руку помощнице настоятельницы по дисциплине и ни разу не взбунтовалась, то это потому, что помимо необходимости соблюдать устав, тут было еще и некое удовольствие. Удовольствие от подчинения. Нельзя предугадать, чем обернется во взрослой жизни привычка к порядку и послушанию. Можно стать преступником или, не выдержав борьбы, превратиться в благонамеренного гражданина. Но так или иначе интернат поставил на нас свою печать, особенно на тех, кто провел там по семь или по десять лет. Не знаю, что стало потом с другими девушками, я вообще больше ничего о них не знаю. Для меня они все равно что умерли. Кроме одной, кроме нее, Фредерики, я повсюду искала ее, потому что сознавала ее превосходство. Я не переставала ждать от нее письма. Она не числится у меня среди мертвых. И я была уверена, что никогда больше ее не увижу: опять-таки сказалось наше воспитание — привычка отказываться от приятного и боязнь добрых новостей.

* * *

Мое образование еще не было закончено. После монастырской школы на острове, где радость была нашей главной обязанностью, в семнадцать лет я угодила в еще один колледж. Там учили домашнему хозяйству. Из Бразилии приходили распоряжения: я должна научиться управлять домом, готовить, печь пирожные. Когда-то, в восемь лет, я немного училась вышивать. Теперь надо было готовиться к роли хозяйки дома. Мне подыскали колледж на берегу озера — это было Цугское озеро, — славившийся своими тортами с вишневой настойкой.

У меня была отдельная комната, просторная, с четырьмя окнами. Это был религиозный колледж. Впервые в жизни я обратилась к настоятельнице без притворного смирения и в немногих словах дала понять, что познания, какие приобретаются в этом колледже, мне вовсе не нужны. Я не собиралась управлять собственным домом и — у меня хватило смелости это сказать — не думала о замужестве. Среди идиллии моего воспитания во мне вызрела обида. Обида на всю эту идиллию, на природу, озера, изысканные букеты цветов. Настоятельница терпеливо выслушала меня. Я не запомнила ни ее лица, ни фигуры. Она сказала: «Ich verstehe» — «Понимаю». И оставила меня в покое.

Целыми днями я читала, гуляла по берегу озера, а другие девушки учились готовить. Я ни с кем не разговаривала, все они были такие же безликие и бестелесные, как настоятельница. Хорошо помню только мою комнату. В Бразилии мое образование сочли завершенным. Мама распорядилась моей жизнью, и моя жизнь выполнила распоряжения. Теперь я наконец была свободна.

Я получила от Мишлин приглашение на бал по случаю ее восемнадцатилетия. И танцевала с ее отцом. Пятнадцать девушек из Бауслер-института танцевали с дэдди. И дэдди ухаживал за ними. Разве Мишлин не обещала нам этого? Некоторые обещания сбываются. Не только предсказания, но и обещания. Мишлин сияла. В эту ночь настало ее восемнадцатилетие, и в эту ночь юность пошла на убыль.

Оркестр, молодой задор, платья из тафты, поздравления — и первый шаг к старости. К мрачным временам, когда сбываются обещания. Торопись, Мишлин. Ее отец устал. Этот хорошо сохранившийся господин часами танцевал с нами. А мы, так мечтавшие его увидеть, мы, чьи отцы уже состарились, мы, уже представлявшие себя в недалеком будущем официальными сиротами, вальсировали в его объятиях, ненавидя веселье, ненавидя обещания, которые сбываются.