Читать книгу "Канон, звучащий вечно. Книга 1. Хозяин кометы - Масахико Симада"

«Будь у меня содержанка, – фантазировал Мамору, – она бы жила не в такой провинциальной плебейской лачуге, а в пентхаусе многоэтажного элитного дома в центре Токио. Посредине комнаты стояло бы кресло, как в парикмахерской, я садился бы в него, откинув назад спинку, а моя любовница брила бы меня. В просторной ванной стояла бы огромная прозрачная ванна, я бы наряжал любовницу русалкой, и она танцевала бы в воде. А я бы пил шампанское и смотрел на нее».

Наверняка в те времена, когда был жив дед, содержали именно таких любовниц. У деда была содержанка – гейша с Синбаси.[10]Говорят, ему не нравились ее зубы, и он выложил восемьсот тысяч иен, чтобы исправить их. А в те времена начальная зарплата выпускника университета была пятьдесят тысяч иен. Зубной врач, идиот, выслал счет домой, его увидела бабка – в общем, некоторое время деду путь домой был заказан. Мамору с удовольствием вспоминал истории из жизни деда.

Прежние поколения Токива принадлежали к придворной аристократии и долгое время жили в Киото. Во время реставрации Мэйдзи[11]они потеряли свои позиции, подружились с английскими торговцами и создали основы для торговой компании «Токива Сёдзи». Говорят, что дед с десяти лет узнал вкус спиртного и табака, а в тринадцать стал пропадать в публичных домах. В семье Токива детей рано приучали ко взрослым забавам. Это объяснялось тем, что скромность и мужественность самурайского толка по прошествии времени выливались в протест, приводивший к неуемным возлияниям и разврату. Опыт предыдущих поколений семьи показывал, что приучать к пороку лучше в подростковом возрасте. Однако бабка, происходившая из самурайской семьи, воспитывала детей в строгости и следила за тем, чтобы муж не подавал им дурного примера. Ее воспитание повлияло на отца, и он, наверное, ходил к любовнице, волоча за собой чувство вины. Мамору же хотел во всем подражать деду.

Его дед, Кюсаку Токива, умер от сердечного приступа в доме у любовницы. В семьдесят два года. Мамору тогда было десять лет.

3

3.1

В то время Кюсаку был директором «Токива Сёдзи». Тридцатипятилетний Сигэру Токива в антракте на спектакле итальянской оперы встретил в фойе своего однокурсника, который работал в звукозаписывающей компании. Однокурсник познакомил его с одним композитором. Это был худой высокий мужчина, – он на целую голову возвышался над толпой, – с резкими, как у итальянца, чертами лица. Композитор кого-то очень напоминал Сигэру, но кого именно, ему никак не удавалось вспомнить. Они представились, пожав друг другу руки, обменялись впечатлениями от оперы, и тут Сигэру вдруг осенило: «Кафка». Лисьи глаза, как будто остерегающиеся чего-то, были в точности как у Франца Кафки.

Поразительная сила голосов Джузеппе ди Стефано[12]и Тито Гобби[13]потрясла всех троих, и, когда опера закончилась, они, чтобы остудить возбуждение, отправились на Гиндзу.[14]Там поели бифштексов, и Сигэру пригласил своего однокурсника и композитора в клуб, куда сам он частенько захаживал. Композитор был молчалив, но хорошо понимал юмор и оказался идеальным собутыльником. Сигэру спросил его, какую музыку он сочиняет.

– Хотите сыграю? – И композитор, согнав клубного пианиста с его места, исполнил свое произведение.

Это был меланхоличный вальс. Перед глазами возникала ясная картина: на поле, окутанном северным туманом, разбитая ревматизмом старуха, утопая в грязи, танцует вальс с призраками – зрелище, надо сказать, комическое. Ритм терялся, будто старуха подворачивала ногу, а потом о мелодии словно совсем забыли, – она поперхнулась и внезапно оборвалась.

Сигэру с приятелем улыбнулись:

– Как называется эта вещь? Сначала мы думали, это грустный вальс, но потом словно послышалось щелканье суставов.

– Эта вещь называется «Элегантные сентиментальные утопленники», – пробормотал композитор тихим голосом. – Я хотел представить, как утонувшие пассажиры «Титаника» танцуют вальс под звуки волн.

Улыбка застыла на лице Сигэру. Приятель прошептал ему на ухо:

– Вот почему он ничего продать не может. – только такое и пишет.

– Но музыка запоминается с первого раза. И давно ты написал этот вальс утопленников? – спросил Сигэру.

– Только что, – бесстрастно ответил композитор.

Сигэру был поражен: надо же, импровизация, которая вызывает у слушателей четкий образ, да к тому же заставляет смеяться… То ли он гений, то ли ненормальный.

– Он чувствует по-другому, не так, как мы, – прошептал Сигэру приятель. – Может представить себе ощущения танцующих утопленников. Удивительный человек.

Так Сигэру Токива встретился с Куродо Нодой. В ту ночь они зашли еще в три бара. Сигэру проникался все большим интересом и уважением к таланту и оригинальности Ноды, на прощанье он спросил:

– Ты откуда?

– Я родился в Харбине, – ответил Нода. – Мой отец – в Нагасаки, а мать – в Петербурге. Наша семья любила путешествовать. Началось путешествие в конце девятнадцатого века, и сам я родился в пути. Вот и тяну эту лямку, доставшуюся мне от отца, продолжаю путешествие. Это тебе не эстафета.

– Ты японец? – спросил Сигэру. Он был пьян и не стеснялся задавать прямые вопросы.

Нода вздернул брови, пристально посмотрел на Сигэру и сказал:

– Во мне намешано много кровей, но я японец. Как лапша Нагасаки-тянпон.[15]Ты любишь тянпон?

– Да, вкусное блюдо.

– В следующий раз приготовлю тебе.

Сигэру уже и думать забыл, что его обещали угостить тянпоном, когда на его имя пришел большой конверт. Отправителем значился композитор, с которым они выпивали полгода назад в барах Гиндзы и который произвел на Сигэру сильнейшее впечатление. В конверте лежали три страницы – ноты фортепианного произведения. К нотам была приложена записка:

Уважаемый господин Сигэру Токива,

разрешите поблагодарить Вас за прекрасное угощение.

В знак благодарности примите эти ноты, мой скромный подарок.

Куродо Нода.

На титульном листе стояло шутливое название «Нагасаки-тянпон № 1».