Читать книгу "Частная жизнь Пиппы Ли - Ребекка Миллер"

— Пиппа!

— Извини, машинально вырвалось.

— Если верить тебе, все получается так… так неромантично!

— Романтика присутствует лишь в ухаживании, а брак это… это волевое усилие. — Пиппа глотнула воды. — Герба я просто обожаю, но наш брак существует лишь потому, что мы оба стараемся. Нельзя строить семью на одной любви: ничего путного точно не выйдет. Любовь, как весеннее солнышко, приходит и уходит.

Мойра озадаченно покачала головой:

— Мне никогда не постичь этих премудростей!

— Справишься, черт побери! — воскликнула Пиппа, искренне изумленная своим самодовольным цинизмом. С каких пор она чертыхается вслух? Неужели она действительно считает брак волевым усилием? «Да, — с падающим сердцем призналась себе Пиппа, — я действительно так считаю». После всех трудностей, которые преодолели они с Гербом, после всех жертв, которые принесли, чтобы быть вместе — фактически души свои продали, — брак превратился в волевое усилие. От этих мыслей возникло желание разодрать серое настоящее в клочья, окунуться в яркое прошлое и сожрать его, да, именно сожрать, как голодный медведь — провизию туристов. Захотелось броситься вон из ресторана, разыскать Герба, жадным поцелуем впиться ему в губы (вот он удивится неожиданному порыву страсти!), разреветься, закатить скандал… наконец, изменить непоколебимому самообладанию. Вместо этого Пиппа с безмятежной улыбкой дождалась, когда принесут сэндвич с омаром, и подумала, не толкает ли себя к очень тихому, не заметному окружающим нервному срыву.

Часть 2

Самое начало

Из чрева Сьюки я появилась крупной, бодрой, толстой, как шестимесячный младенец, и покрытой черной шелковистой шерсткой. Оглядев родильную палату, я повернулась к маме, прильнула к ее набухшему соску и начала сосать шумно, словно целый выводок поросят. Мама, решив, что произвела на свет чудовище, расплакалась, а все заверения доктора: мол, плод находился в утробе чуть дольше обычного, потому на теле успел сформироваться временный волосяной покров — отголосок далекой поры, когда люди мало чем отличались от других представителей семейства приматов, — совершенно ее не успокоили. Как полагается жене священника, она не слишком доверяла теории эволюции и не могла удержаться от мысли, что в моем зверином обличии, пусть даже вполне объяснимом наукой, отразилась греховность ее собственного характера. Сунув меня ошеломленному доктору, она спустилась с родильного стола и на нетвердых от анестезии ногах побежала по коридору. «Я родила обезьяну!» — поскальзываясь на своей же крови, кричала она.

Лишь совместными усилиями двух акушерок и доктора удалось подавить порыв миниатюрной Сьюки Саркисян. Накачав успокоительным, ее отправили в отдельную палату, пребывание в которой медицинской страховкой не покрывалось. Администрация больницы решила сделать широкий жест.

Маму так и не оставило ощущение того, что в дочери магическим образом воплотились ее собственные грехи. Шерстка сошла, из обезьянки я превратилась в очаровательную пухленькую малышку, а Сьюки все мерещились лживость, похотливость — проще говоря, скверна, которая вообще-то скрывалась не во мне, а в ней самой. В два года я собачонкой льнула к ее ногам, а она каждый раз отстранялась, испуганно крича. Однажды, устав от поездки в переполненном междугороднем автобусе, я до крови расцарапала ей лицо. Бедная мама разрыдалась от такой жестокости. В другой раз, не желая отпускать в гости, я наложила в ее любимые туфли маленькую ароматную кучку. Обтянутые розовым бархатом лодочки идеально подходили к новому платью. Увидев, что я натворила, Сьюки попыталась разозлиться, но ее буквально душил хохот. Ведь, несмотря на порочность моего характера или, скорее, благодаря ей, она любила меня горячо, пылко, страстно. Мама без устали тискала меня, целовала, щипала за щечки, вдыхала запах волос. Помню, лет в шесть-семь я пыталась силой разомкнуть ее объятия, и не потому что не нравилась нежность Сьюки, а потому что стало трудно дышать.

Родившись после четырех мальчиков, я была первой девочкой в семье. Сыновей мама воспитывала как следует: утром строем водила умываться, вечерами, словно стайку голубей, загоняла спать, добросовестно сопровождала на бесконечные спортивные соревнования, однако, взрослея, я все чаще чувствовала: по-настоящему она любит только меня. Каждый вечер меня, как единственную девочку, купали отдельно. Сьюки садилась на крышку унитаза и, лениво поглядывая на меня, обрабатывала ногти или устраивалась перед зеркалом и выщипывала брови. Мы болтали обо всем подряд: обсуждали прически, моих одноклассниц, их увлечения и привязанности, — а тем временем за стенкой братья лупили друг друга, кричали и обзывались.

Перед сном мама чмокала мальчиков в лоб, а потом ложилась рядом со мной и гладила по голове, пока я не засыпала. Мы любили танцевать на кухне под Бобби Дарина: я вставала ей на ноги, Сьюки прижимала меня к себе и кружила, кружила, кружила…

Я была младшей, и несколько лет повышенное внимание к моей персоне казалось вполне логичным. Но, когда мне исполнилось шесть — вроде бы пора стать самостоятельной, — братья начали роптать: мол, мама только с сестренкой и возится! Сьюки даже фотоаппарат купила с единственной целью — снимать меня. Она наряжала меня ангелочком, девочкой-ковбоем, кинозвездой, а иногда фотографировала голенькой. Воистину, мне досталась очень страстная мать.

Сьюки была этакой перчинкой: миниатюрной, энергичной с ярко-рыжими волосами, писклявым голосом и чуть заметным южным выговором, мало похожим на тягучее миссисипское произношение моей бабушки. Тонкая талия, узкие бедра — ей приходилось одеваться в подростковых отделах. Я страшно гордилась эльфийской фигурой Сьюки! По сравнению с тонкой, стройной, звонкой мамой другие женщины с трясущейся грудью и дряблыми ягодицами казались неуклюжими коровами.

Сьюки часто улыбалась и вскидывала брови, словно беспрестанно чему-то удивляясь. Тем не менее, думаю, в глубине души она была пессимисткой. Сужу по тому, как мама водила машину: петляя по узкой проселочной дороге на нашем толстозадом мини-вэне, она держала спину неестественно прямо, вцепившись в руль побелевшими от напряжения пальцами. На каждом повороте Сьюки сигналила, уверенная: сейчас вылетит неуправляемая фура и раздавит в лепешку. Страдая бессонницей, она засиживалась допоздна, пекла печенье, разбирала счета или просто суетилась по хозяйству. Помню, однажды я проснулась среди ночи, испуганная каким-то кошмаром. Дом стоял погруженный в тишину, но, зная, что мама не спит, я спустилась на первый этаж и увидела, как она в пижаме обрывает засохшие листья с комнатных цветов. Сьюки очень мне обрадовалась, сварила какао, и мы до пяти утра смотрели телевизор. Мы так и заснули в гостиной: мамины руки на моих плечах, моя голова на ее груди.

Сьюки часто спала в гостиной под тонким пледом и говорила, что раз ложится так поздно, подниматься в спальню бессмысленно. Утром я расталкивала ее, и мама брела на кухню выпить стакан апельсинового сока и взглянуть на часы. Ровно в семь Сьюки пила таблетки — она постоянно жаловалась: мол, щитовидка барахлит. Когда на первый этаж спускался папа, она, окончательно проснувшаяся и бодрая, уже хлопотала вовсю: готовила завтрак, упаковывала нам с братьями обеды, собирала учебники. Завтракали мы сытно, только мама редко сидела за столом. Она предпочитала стоять у плиты и чайной ложечкой отправлять рисовый пудинг в без устали смеющийся рот.