Читать книгу "Сто дней - Лукас Берфус"

Марианна не потребовала объяснить, почему я проигнорировал распоряжение. Я ее больше не интересовал. И когда попросил дать мне еще один шанс, она только удивленно взглянула на меня. Здесь решаются не ваши личные вопросы, а вопросы развития этой страны, сказала она. Захочется мне в голом виде пробежаться по Кагере — пожалуйста, это ее нисколько не волнует. Волнует только то, как живется и работается тем людям, которые реализуют проекты в провинции. Людям, которые гнут хребет, чтобы кучке аборигенов стало чуть лучше жить. И сами аборигены волнуют ее: триста дней в году они сидят перед своими хижинами, не зная, чем себя занять. Если у человека есть выбор, то ей все равно, как он выстроит свою жизнь. У меня выбор был, и я поступил наперекор распоряжению дирекции.

Я не возражал — боялся, что Марианна права. Разве я был уверен, что мне не хотелось на сей раз потешить самолюбие, поддаться эгоистическим влечениям, избавиться от сумбурных эмоций? Я не доверял самому себе, не доверял своему внутреннему движителю. Возможно, я хотел остаться в Кигали только ради того, чтобы быть поблизости от Агаты.

Мне надо было бы что-то сказать, убедить Марианну, что и в мыслях, и в душе у меня произошел переворот. Но все, на что я оказался способен в следующие дни, — это приходить на работу без опозданий, пунктуально исполнять служебные обязанности, избегать встреч с Мисландом и уповать на то, что Марианна заметит, как я переменился. И отменит вынесенный мне приговор.

Она стояла на тротуаре, ждала — когда я вышел из дирекции мокрой курицей. И чуть было не узнал ее. Агата не походила на ангела из лазарета. Она опять обернулась дамой, увиденной мною в аэропорту, — насмешливой, холодной. Произошло нечто такое, чего я так и не мог понять все последующие годы. Одной Агаты не было. Существовало, как минимум, полдюжины Агат, и стоило мне ухватить одну, как она тут же становилась другой. Я не мог истолковать ни ее мимики, ни мелодики ее голоса. Я видел, что она смеется, но слова ее звучали жестко, и часто, рассказывая какую-нибудь забавную историю, она выглядела опечаленной.

Она решила узнать, как чувствует себя ее пациент, и пригласила меня в закусочную пакистанца, близ большой площади с круговым движением. Мы заказали оладьи, пили кока-колу и разговаривали о том, чего нам в Кигали недостает. Она тосковала по жизни в Брюсселе, по друзьям, и это неприятно кольнуло меня, но я не отважился спросить, был ли там человек, к которому она питала особые чувства. Пребывание в Кигали она считала потерянным временем и хотела как можно скорее вернуться в Брюссель.

Жаловалась на своих кузенов — молодых парней с севера, откуда были родом ее мать и отец. Братья слонялись по их дому, вели себя нагло, и каждый был уверен, что Агата выйдет замуж именно за него. Но это исключалось ею напрочь. Никакой ндиндилийимана никогда не заполучит меня в жены, сказала она. Агата ненавидела свою фамилию, как и родной язык — один из диалектов банту, почти не поддающийся изучению его иностранцами и богатый затейливыми пословицами. Горло, как крышка, не дает выход горю. Убивает не боль, а воспоминание. Там, где руководит женщина, рукою водит дубинка. Тот, кто возмещает убытки своего врага коровой, теряет все стадо. Мне нравились эти премудрости, Агата же только усмехнулась. Для нее это был язык деревенщины — язык, лишенный поэзии, пригодный лишь для того, чтобы распространять слухи и суеверия, а при случае продать корову. И конечно же, добавила она язвительно, чтобы хранить кое-какие тайны от абацунгу.

Помню, движение транспорта по кругу в тот послеобеденный час остановилось: с телеги, которую тянули два вола, свалилась поклажа. Громадные тюки ветхого платья, словно огромные жуки, лежали на мостовой, вынуждая водителей совершать крайне рискованные маневры.

И действительно, никто из сотрудников дирекции не понимал местного диалекта. Не понимали его даже дипломаты. Лишь члены монашеского ордена, жившие в стране десятилетиями, владели им более или менее прилично. И если язык постепенно и привыкал к произнесению бесконечных рядов согласных, то голосовым связкам никогда не удавалось найти правильную высоту звука, которой различали два одинаково пишущихся слова — таких, например, как «отвращение» и «шляпа». Агате хотелось носить другую фамилию — простую, ясную, вроде Бланк или Дюпюи, и она, выходя замуж, конечно же не упустит возможности поменять свою фамилию на европейскую. Не будь у нее такого отца! Родитель хочет выдать ее замуж за одного из несносных кузенов, любезно оставляя за ней выбор между невеждой, который никогда не выбирался из этого мирка дальше Кигали, и малым, который хоть и читает книги, но лицом похож на жабу. Главное, жених должен быть очень близким по крови. Отец настоял на том, чтобы летние каникулы она провела в Кигали, а теперь и вовсе не отпускает в Брюссель. Продолжать учебу, мол, надо здесь. Она ездила в Бутаре, решила взглянуть на университет, ночевала в «Ибисе». Я не стал рассказывать о Голдмане, не сказал, что видел в отеле ее зонтик, умолчал даже о том, что мы были в этом городе. О Бутаре вообще не может быть и речи, сказала Агата, она же знает, что произойдет, стоит ей сказать «да». Поэтому нужно как можно скорее исчезнуть из Кигали — она сказала Кига-ри, с нёбным «р» — единственным звуком, указавшим на ее родное наречие. В нем нет различия между «л» и «р». Она старалась говорить на чистом, свободном от любых акцентов французском. Четкой артикуляции не поддавались только плавные звуки; они выдавали ее происхождение.

На большом кругу возница пытался погрузить тюки опять на телегу. Они были очень тяжелы, он же — худ как щепка, но никто из устроивших какофонию водителей не проявлял готовности выйти из машины и подсобить бедняге.

Разве отец не желает ей счастья? — спросил я Агату по глупости. Конечно, никакой он не изверг, ответила она, но карьерой он обязан своим близким, а те родом из той же префектуры, что и президент Хаб. Обладай он теми же способностями, но будь выходцем с юга, он бы ставил в глухом городишке печати на бланки. Агата, его единственная дочь, могла бы укрепить семейные связи, что в те дни было особенно важно: отцу предстояло вскоре возглавить канцелярию Министерства информации. Министр всегда противился этому повышению в должности, отдавая предпочтение человеку, который был с ним в свойстве. Однако на днях он сам лишился своего поста, выступив во время визита Папы на Региональном стадионе с речью, которая стала сенсацией и комментировалась влиятельными газетами разных стран.

Ваше святейшество, начал министр, вы говорили о СПИДе и о том, что любовь воплощается в браке. Но что мне сказать супружеской паре, которая обитает где-нибудь там, на холмах, и у которой дети рождаются один за другим и каждый ребенок выглядит, как призрак: у него впалые глаза, он болен с первого часа своего земного бытия и обречен на голодную смерть? Что мне сказать им, ваше святейшество, если они спросят меня, что им делать с любовью? А что мне сказать молодому человеку, обреченному на вечную праздность и безработицу и не имеющему понятия, как ему контролировать свои желания и инстинкты, — при том что каноны церкви и законы общества требуют от него целомудрия, блюсти каковое он просто не в состоянии? И последний мой вопрос, ваше святейшество: что мне ответить четырем тысячам детей в Кигали, которых СПИД сделал сиротами, когда они захотят узнать, отчего умерли их родители? Как мне утешить их, мне, желающему все же попасть в рай и исповедующему для этого католическую мораль, в то время как она, по моим наблюдениям, лишь укрепляет господство белых?