Читать книгу "Каменные клены - Лена Элтанг"

Продавая землю после войны — во времена перченой ветчины, как говорил старый Монмут, — Ваверси выговорили себе право пасти там овец, они знали, что деду Дэффидда скудный луг нужен был лишь для того, чтобы отделить имение от дороги. В купчей об этом, разумеется, ничего не говорилось, и Дэффидд в любую минуту мог запретить соседям пасти овец в своих папоротниках, мог даже обнести луг проволокой и пустить туда собак, тем более что у него в доме жили два лохматых каштановых бриара, совершенно отупевшие от безделья. Но Дэффидд этого не сделал, и Саше это нравилось.

Еще ей нравилось его лицо, мягкое, как замазка — казалось, что, прикоснись она к его щеке, пальцы уйдут в нее до самых ногтевых лунок. Правда, когда ей все-таки пришлось прикоснуться, оказалось, что на ощупь лицо Дэффидда напоминает камышовый султан, нет, скорее — перчаточную замшу, тонкую и слегка ворсистую.

Сашу, в отличие от многих, не раздражала ни его школьная, трогательно внятная речь — видите ли, фиалки, без сомнения, любят тень, говорил он, показывая гостям свою клумбу, — ни его утлая элегантность, ни любовь к елизаветинским поэтам. Ей нравилось, что учитель строит из себя, как говорила миссис Ваверси, и если бы он взял, например, моду подписывать классный журнал «ДС. Монмут, эсквайр», Саша бы даже не засмеялась: да, он был не как все, и — да, она собиралась за него замуж.

Дом Монмутов расположился на обрыве, между двумя еловыми рощами, отделенными от угодий проволочной оградой, его створчатые северные окна смотрели на бухту, а южные — на Птичью пустошь. На террасе стояли большие каменные урны, из которых торчали пожухшие на морском ветру кусты барбариса, дверная табличка, когда-то покрытая позолотой, сохранила прежнее имя дома: Саффолк-Вудз.

Александра приходила сюда не часто — дом казался ей пустоватым, несмотря на обилие гобеленов и потертых ковров, к тому же ее отпугивал узкий каменный коридор, что вел через весь дом из кухни на террасу. Ей представлялось, что это один из тех тайных замковых ходов, которые она видела в Лланстеффане, и что в доме Монмутов он неуместен, как, скажем, молоко красной лани и корешки калгана в школьной столовой.

Таким же неуместным казался ей дуэльный пистолет с позолоченными полками, висящий над тахтой в библиотеке, где учитель обычно спал зимой, чтобы не топить громоздкую печь в стылой теткиной спальне Предки Дэффидда были учителями и фермерами, никому из них и в голову не пришло бы вызывать кого-то на дуэль, но Дэффидд утверждал, что это фамильная вещь и держал его наготове — вычищенным и заряженным.

Саша знала, что говорили о Дэффидде в школе, чаще всего она слышала это от сестры, которой в классе приходилось говорить ему да, учитель, и нет, учитель, хотя, встречаясь с ним в гостиной «Кленов», Дрина запросто садилась на ручку кресла и наматывала на палец его длинноватые волосы цвета остывшего пепла.

За глаза ученики называли Дэффидда Мамонтом. И еще — Черный Вустер, за любовь к соусу, который он громогласно требовал в столовой к любому блюду, даже к овсянке. Горячую овсянку в вишгардской школе подавали с утра до вечера, у Саши даже скулы сводило от вида пресной распаренной каши, томящейся в медном котле.

Когда тетка Дэффидда умерла, оставив ему Монмут-Хаус с прилегающими землями, в его жизни многое изменилось. Для начала он нанял прислугу — пожилую вдову Хелен Боу — и завел обыкновение по пятницам принимать гостей с невиданной в Вишгарде роскошью. Правда, к столу подавали всегда одно и то же: пудинг с почками, херес и лимонное суфле из кондитерской "Тритон и Огурец", зато салфетки были льняными, а серебро — отменно вычищенным.

Вдоволь натешившись обедами, учитель решил изменить свою жизнь крайним образом: в девяносто пятом он занялся комментариями к Данте, в девяносто шестом купил кольцо и предложил Саше выйти за него замуж, а в девяносто седьмом купил машину с открытым верхом и сиденьями из серой лайковой кожи.

1998

Есть трава перекоп морская, мала собою, листом темна, а цвет ворон, как отцветет — стручками, видом добра. Человеку положить в головы — спит три дни немочно. Положить против воды и вода раступитса. А корень как есть человек.

Дрина поворачивалась к Саше спиной, каждый раз, ночь за ночью, зажмуривалась и ровно дышала. Совсем как тот мальчик у Петрония, притворявшийся, что спит, но твердо помнивший наутро все, что ему обещали — пару голубок, македонского скакуна, — и без запинки требующий оплаты.

Темная мякоть ночи понемногу наливалась электричеством, напряженное гудение усиливалось, и вот, Младшая, выждав положенное время, поворачивалась к сестре, не открывая глаз. Саша знала, что с этой минуты не следует произносить ни слова, ведь если они не видят лиц друг друга и не слышат голоса, то как можно догадаться, что происходит на самом деле?

Если бы Сашу спросили, о чем она думала, когда первый раз протянула руку к сестре, свернувшейся на краю постели в позе зимующей травяной лягушки, она сказала бы: о мороженом, я думала о мороженом. Прохладный, немного оплывший, будто подтаявший, живот, а над ним свежий сливочный шарик с шершавой ягодой. Саша погладила ягоду, чувствуя, как влечение и отвращение, смешавшись, душным войлоком забивают ей горло.

Вяжущая прохлада копилась на языке, часы Младшей тикали там, внутри ее тела, громко и неутомимо — маленькое тело было набито минутами, как маковая головка зернышками, минуты были тугими и прочными, прочнее и длиннее Сашиных. На мгновение ей захотелось сжать руками горло сестры, чтобы остановить ее часы, но тут Младшая хмыкнула во сне и повернулась на другой бок, показав спину в комариных расчесах.

Саша вспомнила — если дерзкой рукой я поглажу мальчика, и он не почувствует, я дам ему двух лучших боевых петухов![36]и улыбнулась в темноте. Она знала, что Младшая ждет этого прикосновения, забираясь под одеяло в комнате, где ее мать и отчим просыпались столько раз, пока не исчезли, не стали тенями, похожими на те, что сестра показывала в китайском театре, вырезанном из обувных картонок. Хотя, если бы ее спросили, она бы, наверное, сказала: я вовсе не жду, мне просто некуда деваться.

Еще Саша знала, что наутро Младшая не скажет ни слова. Она и виду не подаст, как будто ночью она танцевала в вересковом холме, а выйдя из его распахнувшихся лиловых створок, забыла и стрекозиные танцы, и музыку, и лица прозрачных хозяев.

Слишком сильная жажда делает человека беспомощным, — записала Саша в своем дневнике наутро, проснувшись и никого не увидев рядом. На мгновение она подумала, что ей просто приснился сон, и сильно обрадовалась.

Наверное, я была беспомощной, вот что — будто старый ритор Эвмолп[37]из Satiricon libri, затеявший недоброе в дружественном доме. Нет, куда мне до него. У него рот пересыхал от мучительного желания, а меня мучила тоскливая, бесталанная жажда прикосновения, только и всего. Это где-то на границе между чаяньем и отчаяньем. Ладно, положим, я не по этому делу, тогда — по какому же?