Читать книгу "Каменные клены - Лена Элтанг"

— Этот ваш город похож на оркестр Малера: он непривычно большой, и трубы в заднем ряду сияют золотой шеренгой, — говорил он, подводя меня к окну с видом на крыши Слоан-стрит, — жить здесь нельзя, нельзя.

— Лондон издает пустой крик. Музыкант должен жить в маленьком патриархальном городке, где его знает каждый булочник, и молоко отпускают в кредит, — говорил он, вынимая бутылочки с коньяком из мини-бара и расставляя их на подоконнике, будто шахматные фигуры.

— Нечего воротить нос, — бормотал он, открывая их одну за другой, — это лучшая вещь из всех, что мир способен тебе предложить.

Странное дело, я помню каждое его слово, и почти не помню, что он со мной делал. Все как будто затянулось мутноватой птичьей пленкой с того момента, как мы оказались в гостиничной кровати — а мы оказались там почти сразу, после того как Натан вымыл меня жесткой мочалкой, поставив перед собой в ярко освещенной ванной.

Ноги у меня разъезжались в оседающей пене, голова кружилась, и я боялась одного: поскользнуться и упасть головой вниз, как Лупе Велес в фильме Уорхолла.[34]

— Ты, Александра, похожа на валлийскую погоду, — говорил он, — на туман, стелющийся над рыжей полоской дюн с черно-белым маяком в конце. Твои мужчины станут бить тебя сыромятной плеткой, и правильно сделают. Иначе до твоего маяка добраться невозможно: он маячит, но не показывается, дразнит, но не дается.

Ничего себе — не дается. Чертова музыкальная кукла Натан.

Лучше бы мне приснился синий трехглазый Ямантака в венце из черепов, этот хоть был на самом деле.

Письмо Дэффидда Монмута. 2006

… Я не знаю, что ты намерена делать, Саша, но, что бы там ни было, отель закрывать нельзя!

Подумай о том, что этот дом — все, что осталось от твоих родителей, и тебе придется продать его, без постояльцев ты не сможешь содержать ни «Клены», ни себя саму, как это ни печально.

Когда мистер Сонли умер, ты мгновенно отменила нашу помолвку, сшила черное платье и ходила в нем всю осень, хотя смысла в этом не было никакого: древние носили траур не затем, чтобы показать свою скорбь, а из страха: они боялись, что в обычной одежде умерший признает их и будет преследовать.

Будь я на месте Уолдо Сонли, я бы явился с того света и задал тебе хорошую трепку за то, как ты поступила с его женой и дочерью.

Если бы мы поженились тогда, в девяносто седьмом, в твоей жизни не было бы всей этой мутной ерунды с Александриной, ты жила бы себе спокойно в укромном Монмут-Хаус, предоставив мачехе самой разбираться со своим потомством.

Ты пишешь, что устала, что тебе не под силу роль трактирщицы из бойкой пьесы Гольдони и что ты предпочла бы любовь к трем апельсинам, или что-то в этом роде. Отдаешь ли ты себе отчет в том, что в глазах окружающих тебя людей ты выглядишь скорее, как la donna serpente?[35]Тебя не любят, но ты предпочитаешь оставаться в неведении, а неведение обходится дорого.

Когда я преподавал в младших классах, еще в старом добром Хеверстоке, у меня в классе была странная девочка, которой, мягко говоря, никто не был особенно увлечен. Кажется, ее звали Агата. У нее были толстые ноги, нескладное тело и что-то не то с лицом, дети этого не прощают — так что, в лучшем случае, ее не замечали.

В День св. Валентина, когда все выставляли на подоконниках свои раскрашенные обувные коробки, она доверчиво поставила свою, и я дал себе слово положить туда что-нибудь, но забыл. Дома же вспомнил, увидев такую же коробку, выставленную горничной, и корил себя целый вечер, воображая разочарование бедного ребенка.

На следующий день в обувной коробке Агаты лежала целая груда открыток с виньетками и даже зеленый плюшевый медведь. Когда я это увидел, то признал, что ничего не понимаю в этих детях, раскаялся и целую неделю спускал им все фокусы и шалости как никогда благодушно.

Так бы и думал до сих пор, если бы в конце февраля не увидел парного, бежевой масти, медведя в лавке на Альберт-террас, любопытство подтолкнуло меня спросить, какой мальчик недавно купил зеленого, мне сказали, что купила девочка, и еще — что купив ворох открыток, она их все подписала прямо в магазине, на прилавке. Очень торопилась.

Угадай, о чем я подумал, покупая оставшегося медведя?

О том, что ты рассказывала мне тогда, в Лондоне, а я обещал никогда не вспоминать — и вот, вспомнил. О том, как ты подделывала приглашения на дни рождения, чтобы не огорчать маму, и — отсидевшись в лесу или на берегу, в пляжной кабинке — приходила домой утомленная, с рассказами о своих светских успехах. И еще: как ты отправляла самой себе открытки с видами, якобы от путешествующей подруги, и показывала маме, избавившись от конверта с предательским штампом местной почты. Ты думаешь, она об этом не знала? Ты и сейчас думаешь, что о тебе никто ничего не знает.

Кстати, бежевый медведь так и остался жить у меня, но вовсе не в память о девочке Агате — а может быть, и не Агате вовсе, бог ее знает, столько лет прошло.

… И еще: прошу тебя, оставь эту затею с Сондерсом Брана Я тебе еще раньше хотел сказать, но предполагал — не без оснований, — что ты примешь это за ревнивое брюзжание. Не связывайся с ним, милая Саша Он мальчишка всего-навсего, кудрявый англосакс с соломой в волосах. Знаешь ли, что о вас говорят?

Старшая Сонли не слишком-то жалует Сондерса, но не справляется с отелем одна, молодой Сондерс не слишком жалует Аликс, но беден, как мышь в доме викария, и готов улечься даже с сапожной щеткой, лишь бы в хозяйстве пригодилась.

Прости мне эту пахнущую пивом цитату и то, что я не стану называть тебе имени говорившего, — я ведь знаю, что тебе все равно, просто не смог удержаться, прости. Этот парень отлично годился для твоей младшей сестры, и — если ты ее не убила, отправь его к ней, где бы она теперь ни была.

М.

Лицевой травник

1996

Есть трава воронец, любовная, ростет на боровых землях, цвет бел, корень красен. Угодна давать женам и девам — горети по том человеке начнут. Вельми надо знать человеку.

Дэффидду Симусу Монмуту принадлежал дом его родителей и еще — купленный в давние времена у Ваверси луг за домом, две сотни ярдов неплодородной земли с восточной стороны от шоссе.

Эти Ваверси плохо смотрели за своими воротами и совсем не смотрели за стадом, их меченые фиолетовыми ромбами овцы то и дело уходили с пастбища на дорогу и стояли вдоль обочины. Узнать об этом можно было по сердитым сигналам автомобилей, застрявших возле поворота на Ллигейн, иногда водители выходили из машин, кричали и махали руками, пытаясь напугать безмятежных животных, топчущихся в теплой пыли. Овцы были причиной раздора молодого Монмута с соседями: ему казалось, что сгонять овец с дороги должны хозяева стада, а Ваверси утверждали — что хозяин луга.