Читать книгу "Послание госпоже моей левой руке - Юрий Буйда"

А ночью, когда на произнесенный Царевым с дрожью и надеждой в голосе пароль: «Мед и молоко под языком твоим» — жена ответила протяжным коровьим мычанием, вдруг выяснилось, что она немая.

— Что ж, — задумчиво проговорил Царев. — Отныне, чтобы жена меня понимала, придется включать свет. Только и всего.

Над входом в хрустальный дворец рабочие приколотили огромную вывеску с цитатой из Илариона: «Събысться о нас языцех реченое: открыеть Господь мышцу свою святую предо всеми язык и узрять вси конци земля спасение». Последние удары молотка заглушил гудок паровоза, доставившего первую тысячу гостей.

Семь дней и ночей текли потоком люди к дворцу на Прорве. Сюда спешили императоры и короли, шахи и шахиншахи, владетельные герцоги и удельные князья, таны и графы, вальвассоры и прелаты, мандарины и самураи, сегуны и владыки сталелитейных трестов, поэты и музыканты, журналисты и проститутки, купцы и кондотьеры, фараоны и фарисеи, матросы и землекопы, охотники за ведьмами и заклинатели змей… Отдельно прибыли папа римский, тибетский далай-лама, шеф корпуса жандармов и Последний Индейский Касик, ради такого случая впервые покинувший свой великолепный дворец в неприступных Андах.

Когда в золотых дверях появились одетые в багряницу Царев и Амадин, ударили колокола и пушки, завертелись карусели и рулетки, вспыхнули фейерверки и красные фонари под крышами веселых домов, взрычали свирепые хищники в клетках, фонтаны извергли струи искристого шампанского, полицейские взяли под козырек, петух в золоченой клетке истошно закукарекал — и начался праздник.

Люди пели, пили и плясали дни и ночи напролет. Поезда едва успевали подвозить провизию и напитки, женщин и шулеров, патроны и клоунов. Малейшее желание гостей удовлетворялось, не успев возникнуть. По утрам в закоулках находили людей с улыбкой блаженства на лице и вспоротым животом, набитым кредитками. Галантные кавалеры провожали дам в уборные, освещая дорогу факелами из сторублевок. Деньги обесценились настолько, что считалось шиком стребовать и получить плату отрубленным пальцем или куском мяса, вырезанным у стойки из клиентовой задницы. В нескончаемые оргии втянули римских и греческих богов — они танцевали с тяжким грохотом, едва сгибая колени. Мраморная Деметра в восторге колошматила гостей по головам, разбрызгивая по стенам жидкие мозги. Несколько пьяных, не выдержав, оттащили Юнону в сторону и попытались получить от нее полноценное удовольствие. Наутро ее нашли в углу. Будучи не в силах свести мраморные бедра, забрызганные кровью и спермой, она все еще прижимала к прекрасной груди любовника, раздавленного наподобие лягушки, попавшей под тележное колесо.

Каждое утро Царев снимал с золоченой клетки платок, и петух громким криком возвещал продолжение праздника.

Раз в месяц очередную тысячу недовольных рабочих расстреливали из пулеметов у выписанной из Парижа стены кладбища Пер-Лашез и меняли переутомленных новгородских и нижегородских француженок на свежих — архангельских и саратовских. И уже не было здесь человека, который не испытывал бы страха при мысли о том, что однажды все это может кончиться.

— Только не останавливаться, — цедил сквозь зубы Царев. — Лучше бунт, чем будни.

Он бдительно следил за тем, чтобы жители деревни, поселенные во дворце, непременно участвовали в увеселениях, на которые их доставляли под усиленным конвоем полиции. Бывшим деревенским запрещалось носить прежнюю одежду, кормили их только говядиной. А когда они тайком завели поросенка, выгородив ему закут за шкафами в библиотеке, Царев повелел строго наказать виновных. Поросенок и ослушники были сожжены рядом с клеткой, где томился единственный оставшийся в живых единорог, доживавший свои дни в ожидании непорочной девственницы, способной его укротить.

Однажды Царев забыл накрыть золоченую клетку платком, и петух остервенело голосил день и ночь, пока не сорвал голос. Но и после этого он продолжал хрипеть двадцать четыре раза в сутки. Хрипели и всхрюкивали серебряные трубы оркестров, трудившиеся от зари до зари. Царев мрачнел, вслушиваясь в их голоса.

Беременную Амадин беспрестанно рвало, служанки сбивались с ног, вытирая пятна рвоты в коридорах и залах, с мебели и зеркал. Изо рта у нее постоянно пахло тиной и кровью.

Ее повелитель все чаще запирался в потайной комнате-болоте с приближенными русалками и медленно, всласть напивался.

Спустя положенное время Юнона родила мальчика. Он выпал из ее растрескавшегося живота и был взят на попечение Амадин. Впрочем, поселили его в зверинце, вместе со змеями. С ужасом взирали зеваки на ребенка, спавшего в кольце узких и скользких тел, источавших ледяную злобу.

По ночам Царев все чаще просыпался от приглушенного похрюкивания. Иногда ему мерещились тени огромных бурых свиней, пытающихся проникнуть в его комнату. Он стрелял на звук, пока не кончались патроны, а потом пил водку и писал на узких разноцветных листах бумаги, которые под утро сжигал в камине. Иногда начальнику полиции удавалось добыть обгорелый листок с размашистыми каракулями.

В ту ночь, когда Амадин разрешилась от бремени, сын Юноны выпустил из клеток хищников, и они вместе с бурыми свиньями ринулись во дворец.

Цареву доложили, что жена родила слепую старуху, стаю злых псов и обезьяну. Он слушал вполуха, его внимание привлеки чьи-то крадущиеся шаги в коридоре. Как только они приблизились, Царев выстрелил на звук. Обессиленная родами Амадин, пробиравшаяся на кухню попить водички, рухнула с пробитым сердцем.

Царев выцедил стакан водки с черным перцем и твердым шагом направился в столовую. Он с порога разрядил оба револьвера в домочадцев.

Никто не успел даже понять, что происходит, и только обезьяна попыталась дать деру через окно, но застряла в форточке и была сражена пулей.

Никогда еще Царев не стрелял так метко, с таким вдохновением и спокойствием. Он вдруг словно понял, к чему призвал его Господь, и торопился исправить все свои ошибки, разя виноватых, ибо правых не было. Когда у его ног рухнул начальник личной полиции, кончились боеприпасы. Из-за пазухи главного шпика выскользнуло несколько обгорелых бумажек. Царев поджег от упавшей свечи ту, на которой чьим-то знакомым почерком было написано:

Россия — сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

От зажег эту бумажку, а от нее вторую, третью…

В залах кипела битва: в яростной схватке сошлись люди и звери, сипло выли оркестры и разносилось петушиное хрюканье. Шатаясь, Царев брел из зала в зал, разбрасывая горящие бумажки, от которых то там то сям мгновенно занимались пожары. Внезапно огромное тело дворца содрогнулось. Царев еще не знал, что это рухнула крыша, проламывающая тяжестью золота и резного камня междуэтажные перекрытия. Потеряв равновесие, хозяин упал на пол перед Юноной, и последнее, что он увидел, была богинина нога, покрытая жесткой собачьей шерстью, с грубо обкусанными синими ногтями на сросшихся пальцах.

Все еще раз содрогнулось, и охваченный яростным пламенем и разваливающийся на глазах дворец медленно погрузился в Прорву, на берегу которой сидел и плакал сын пьяницы и богини…