Читать книгу "Гости съезжались на дачу - Наталья Нестерова"

Кухня – мечта! Утвари – прорва, не для двоих, кастрюли медные, тарелки в буфете фаянсовые, то ли старинные, то ли под старину. Большое окно с веселенькими занавесками, перед ним рабочий стол и мойка. Красота – шинкуешь капусту или моешь посуду и видишь ухоженный зеленый двор, птичек на множестве повешенных на деревья кормушек. И стол не маленький для быстрых завтраков, а большой, с шестью стульями. Любили собираться у очага. О многом говорит. Столовая тоже, конечно, имелась, но в ней все дорого и строго, с канделябрами на столе.

Таня и Костя охотились за картинами. Они не коллекционеры и не великие знатоки живописи, это для них развлечение, фан – купить за бесценок что-то стоящее. У них есть литография Дали, из партии первых оттисков, купили за десять долларов, аукционная цена начинается с пятнадцати тысяч. Милый пейзаж какого-то, не помню фамилии, английского художника восемнадцатого века, он прожил недолго, умер молодым, и картины его редкость. Пейзажик маленький, стоил пять долларов, а реальная цена на два порядка выше. Мои друзья не ставят целью обогатиться на живописи. Их хобби, повторюсь, развлечение. Нахватать на таг-сейле, приехать домой, рыскать в Интернете, обнаружить, что сорвал куш. Подозреваю, что под этим лежит их подспудное желание щелкнуть по носу американцев. Которых они высоко ценят за многие недостающие нам качества. Ведь не американцы приехали в Костину лабораторию проситься на работу, а он к ним. Отсюда и комплексы. Да и не совсем комплексы, повод для насмешек вполне заслужен.

Американцы – как саженцы из старого дремучего, векового леса, перенесенные на новую почву. Нет истории. Начало экспозиции в Музее истории Нью-Йорка – серебряная утварь и одежда первых голландцев, все эти воротнички в гармошку.

С другой стороны. Я несколько раз приезжала к Тане и Косте, познакомилась с их соседями на барбекю – это когда во дворе жарят на гриле мясо, а на общем столе стоят две лохани с салатами – картофельным и капустным. Соседи были милейшими, очень приветливыми, но какими-то… внутрипузырными. В том смысле, что сидят в прозрачном звукопроницаемом пузыре и очень мило с тобой общаются: смеются над твоими шутками, рассказывают свои анекдоты.

Вернувшись домой, я поделилась с мужем своими наблюдениями. Знаете, что он мне сказал? Конечно, вы не можете знать. Мой Павел – глыба интеллекта в любой области: от математики до политологии. Угораздило на мне жениться. Остался бы холост, был бы нобелевским лауреатом. Или, другой вариант не исключен, женился бы на Маринке Беспаловой, она к нему клеилась со страшной силой. Покоился бы сейчас в могиле. Потому что мои потуги на достойную жизнь по сравнению с запросами Маринки – как скудные зернышки для воробья и теплое мясо убиенного зверя для орлицы.

Павел мне сказал. Вернее, спросил:

– А как ты сама смотришь на Улугбека? Не через стекло с ним общаешься? Да и он с тобой.

Улугбек – это наша опора. Таджик, уже десять с лишним лет работает в нашей фирме. Образование неполное среднее, ума и сметки – палата. Мы ему придумали должность, чтобы перед земляками и родственниками было почетно, главный инженер. Так и записано в документах. Для Улугбека наши дети как родные, внук как собственный. Я, в отличие от Павла, помню всех его сестер и братьев поименно и в их отпрысках почти не ошибаюсь. Но когда Улугбек рассказывает о своих обычаях и обрядах, я понимаю, что мы страшно далеки.

Меня занесло в рассуждения о межнациональных отношениях? Кружусь вокруг да около. Это от волнения. Похожу на свою подругу, которая вместо того, чтобы просто денег в долг попросить, рассказывает о трудностях жизни, начиная с детского сада, где ей достался треснутый горшок.

Я спустилась в подвал. Там была мастерская. Любой рукастый мужик за такую мастерскую продал бы душу дьяволу. В центре мастерской, сдвинув к стенкам какую-то мебель, поставили длинный стол, на нем коробки. Я подошла, заглянула в них и тихо выругалась. Семейные фотоальбомы и письма, письма, письма. Еще открытки, телеграммы, какие-то тетрадки: одни, похоже, девичьи альбомы, другие – личные дневники. Некоторые от ветхости чуть не рассыпаются, то есть не одного поколения архив. На каждой коробке ценник приклеен – два доллара, три доллара. Семейная история оптом и по бросовой цене.

Ну, не сволочи наследники? Даже если предположить, что хозяева были монстрами, лицемерами, садистами, во что я не верю, то зачем вот так подло, предательски и запредельно равнодушно? Сожгите, в океане утопите, но не продавайте прошлое предков за копейки. Потом мне пришла мысль, что все умерли. Полетели отмечать золотую свадьбу бабушки и дедушки, загрузились в самолет, он потерпел аварию и сгинул в Бермудском треугольнике. Наследство досталось родственникам – седьмая вода на киселе, им чихать на чужую семейную историю.

Я поднялась из подвала, подошла к женщине, которая принимала деньги на распродаже, спросила, кто наследники.

– О! – задохнулась от умиления кассирша. – Очень приличные, милые и состоятельные люди.

– Родные дети и внуки? – уточнила я.

– Йес!

– Полное дерьмо эти состоятельные люди, – сказала я по-русски.

– Сорри? – не поняла она.

Переводить я не стала. Мы далеки друг от друга. Они продают за бесценок интимные дневники прабабушек и отправляют своих родителей в дома престарелых. Наши старики умирают дома. Наверное, даже определенно это не значит, что американцы или таджики плохие, а мы хорошие. Просто мы разные. А планета маленькая.

Вечером я улетала домой. Голова уже не болела, но мутило от воспоминания о таг-сейле, которое почему-то не отпускало, не исчезало. Через два часа полета меня чуть не подбросило в кресле. Поняла, что именно меня задело и что в моей реакции было личным, каким-то боком относящимся к моей семье. Мамина обувная коробка. Черная, лейкопластырем заклеенная.

Несколько месяцев назад мы переезжали, то есть разъезжались: покупали квартиру дочери, помогали с ипотекой сыну, заодно приобрели дачу – старый деревенский дом в изумительном месте со смешным названием Тещин Язык. Череда сделок, чемоданы с купюрами – все по-прежнему предпочитают наличные, сорванные сроки ремонтов и поставок мебели, прочая нервотрепка.

И еще мама, которая твердит как заговоренная и ходит за мной по пятам:

– Алла, где моя сумка, в ней обувная коробка? Черная, лейкопластырем заклеенная?

Мне только ее коробки не хватало!

– Алла, куда вы увезли мою коробку? Она была в сумке у меня под кроватью.

– Не знаю! Мы шкатулку с документами найти не можем, а ты со своей коробкой.

– Алла, найди мою коробку!

– Что в ней такого ценного, скажи на милость?

– Личная переписка. Вас не касается. Найди мою коробку! Тут (в новой квартире) ее нет, я все посмотрела.

И заплакала. «Старческие причуды», – подумала я и пообещала завтра же найти. Был вариант сказать маме, что ее любимые внуки отнесли сумку на помойку. Они, вступая в новую жизнь, довыбрасывались старья до того, что дочь нечаянно отправила на помойку супер-пуперский шлем брата для гонок на снегоходе, потому-де, что шлем был в пакете, похожем на мусорный. Сын, в свою очередь, отнес во двор новенькую, на вырост, одежду племянника. На коробке одной было написано «на выброс», на другой ничего не писано. Он прихватил обе. Детки мои вопили друг на друга как в те времена, когда дрались за фломастеры.