Читать книгу "Художник зыбкого мира - Кадзуо Исигуро"

– Хотел бы я знать, – сказал я Сэцуко, как раз гостившей тогда у нас, – неужели, когда я разговаривал с Дзиро, он и его родители уже решили прекратить переговоры?

– Видимо, да. И об этом, пожалуй, свидетельствует та его нервозность, которая сразу бросилась тебе в глаза, – ответила Сэцуко. – А что, неужели он ни словечком не обмолвился о своих намерениях?

Честно говоря, хотя после моей встречи с молодым Миякэ прошла всего неделя, я вообще с трудом сумел припомнить, о чем мы с ним тогда разговаривали. Ведь я не сомневался, что его помолвка с Норико состоится со дня на день и передо мной мой будущий зять, а потому мне казалось, в данный момент важнее всего помочь молодому человеку почувствовать себя в моем присутствии свободно. Вот я и не обратил особого внимания на то, что мы успели сказать друг другу за те несколько минут, пока мы дошли до остановки и ждали трамвая.

Тем не менее, размышляя впоследствии обо всех этих событиях, я вдруг подумал, что, возможно, именно эта случайная встреча и явилась основным толчком к расторжению переговоров.

– Понимаешь, это вполне возможно, – излагал я свою мысль Сэцуко. – Молодой Миякэ очень близко к сердцу принял то, что я увидел, в каком убогом офисе он работает. И, видимо, в очередной раз остро почувствовал, сколь велика пропасть между нашими семьями. В конце концов, его родители так часто упоминали разницу в нашем положении, что едва ли это было для них ничего не значащим фактом.

Но Сэцуко, скорее всего, мои предположения убедительными не показались, так что, вернувшись домой, она наверняка продолжала обсуждать с мужем неудачу брачных переговоров Норико. Ибо в этом году она приехала к нам, явно имея на сей счет собственную теорию – точнее, вооружившись идеями Суйти. И мне снова пришлось вспоминать ту встречу с Дзиро Миякэ и рассматривать ее уже с иной точки зрения. Как я уже говорил, я и тогда-то почти ничего не запомнил из нашего с ним разговора, а теперь, когда прошло уже более года, я и вовсе все позабыл.

Но неожиданно в памяти моей всплыл один отрывок нашего с ним диалога, которому я прежде почти не придал значения. В тот момент мы с молодым Миякэ дошли до главной улицы и стояли на остановке возле здания компании «Кимура», ожидая каждый своего трамвая. Вдруг Миякэ сказал:

– Сегодня весьма печальный день. У нас президент материнской компании умер.

– Да, это неприятно. А что, он был стар?

– Нет, шестьдесят с небольшим. Я, правда, никогда не имел возможности увидеть его, так сказать, во плоти, только на фотографиях. Но это был великий человек, и все мы чувствуем себя осиротевшими.

– Да, тяжкий, должно быть, удар для всех его подчиненных.

– Действительно тяжкий. – Миякэ немного помолчал. – Все сотрудники сразу как-то растерялись; мы даже не знаем, как наиболее пристойным образом выразить свое уважение к покойному. Видите ли, по правде говоря, наш президент совершил самоубийство.

– Вот как?

– Да, отравился газом. И похоже, сперва пытался сделать себе харакири, потому что на животе у него обнаружили характерные неглубокие порезы. – Миякэ мрачно потупился. – Таким способом он хотел принести извинения от руководимых им компаний.

– Извинения?

– Наш президент, несомненно, чувствовал себя ответственным за некоторые… деяния, к которым мы были причастны во время войны. Американцы уже сняли с работы двух высокопоставленных чиновников компании, но нашему президенту, видно, это показалось недостаточным. Своим поступком он как бы пытался попросить от нашего имени прощения у тех, кто потерял на войне своих близких.

– Но зачем же… – растерянно пробормотал я. – Нет, по-моему, это чересчур! Наш мир и впрямь сошел с ума! Чуть ли не каждый день появляются сообщения, что кто-то еще совершил самоубийство, желая заслужить прощение. Скажите, господин Миякэ, а вам эти смерти не кажутся совершенно бессмысленными? Ведь, в конце концов, если ваша страна ведет войну, а вы всеми силами стараетесь ей помочь, в этом нет ничего постыдного. Зачем же теперь просить за это прощения, да еще и убивая себя?

– Вы, несомненно, правы, но, если честно, и я, и многие мои коллеги испытали огромное облегчение. Мы чувствуем теперь, что можно забыть о былых грехах и смело смотреть в будущее. Наш президент совершил поистине великий поступок!

– Но и нанес огромный ущерб! Ибо из-за подобных мыслей многие наши лучшие люди добровольно расстаются с жизнью.

– Да, господин Оно, это действительно весьма прискорбно. Но порой мне кажется, что еще очень многим у нас следовало бы покончить с собой и попытаться таким образом заслужить прощение, однако эти люди слишком трусливы, чтобы ответить за свои дела. А потому благородным одиночкам вроде нашего президента приходится просить прощения – за всех! Сейчас многие снова заняли те же высокие посты, которые занимали и во время войны. А ведь некоторые из этих людей ничуть не лучше военных преступников. Собственно, они-то и должны были бы просить прощения.

– Мне ясна ваша точка зрения, – сказал я, – но ведь тех, кто сражался за родину или честно трудился во время войны в тылу, никак нельзя назвать военными преступниками. Боюсь, сейчас этим выражением вообще пользуются с чрезмерной легкостью.

– Но именно эти люди и сбили с пути нашу страну, господин Оно! И, по справедливости, они должны были бы признать свою ответственность за это. Это же самая настоящая трусость – то, что они не желают признавать свои ошибки! Особенно если учесть, что ошибки эти они совершали от имени всей страны. Нет, по-моему, это самая большая трусость на свете!

Неужели молодой Миякэ действительно тогда сказал мне все это? А может быть, я уже путаю его слова с тем, что вполне мог бы сказать мне Суйти? Что ж, это вполне возможно; в конце концов, я ведь уже почти считал Миякэ своим зятем, и, наверное, он до некоторой степени ассоциировался в моем восприятии с моим первым зятем, Суйти. Разумеется, фразы типа «самая большая трусость на свете» куда больше подходят Суйти, чем застенчивому и учтивому Миякэ. Я совершенно уверен, что подобный разговор на трамвайной остановке действительно имел место, и мне представляется довольно странным, с чего это вдруг Дзиро Миякэ решил обсуждать со мной столь болезненную тему. Однако слова «самая большая трусость на свете» наверняка принадлежат Суйти! И чем чаще я теперь вспоминаю эти слова, тем больше убеждаюсь, что именно Суйти произнес их – в тот вечер, когда мы захоронили прах Кэндзи.

Потребовалось больше года, чтобы нам из Маньчжурии доставили прах нашего сына. Коммунисты, как нам постоянно объясняли, все время ставили палки в колеса. Затем, когда прах Кэндзи – вместе с прахом еще двадцати трех молодых людей, как и он погибших в безнадежной попытке прорваться через минное поле, – все-таки доставили, оказалось, что у нас нет и не может быть никакой уверенности в том, что мы хороним прах именно нашего сына. «Но если пепел моего брата и смешался с пеплом его боевых товарищей, – писала мне тогда Сэцуко, – то мы не имеем права жаловаться на это». Так что мы приняли присланную урну с прахом Кэндзи и устроили запоздалые похороны по всем правилам. В прошлом месяце исполнилось два года с тех пор. А во время похоронной церемонии на кладбище я заметил, как Суйти вдруг решительно повернулся и с сердитым лицом быстро пошел прочь. Когда я спросил Сэцуко, что случилось, она быстро шепнула: