Читать книгу "В Каракасе наступит ночь - Карина Сайнс Борго"

– Ты слыхала, этот Ройнер… как его… Ройнер Баринас опять поехал в Сан-Кристобаль.

– Зачем это?

– Ты что, совсем дура? Там можно загнать бензин гораздо дороже. За две бочки дают целую упаковку пива, представляешь? А еще он говорил – там конкуренция меньше, потому что наши, столичные, туда пока не добрались.

– Вот сукин сын! А как же мы?..

– Слушай, если будешь ругаться – я тебе всю рожу разобью.

– Ну ладно… ладно… А как решили с тем вонючкой из Негро-Примеро?

– Этот участок больше не числится за нами, так что забей.

– А почему?

– Мне-то откуда знать?

– Слушай, Фенди…

– Не Фенди, а Венди. Сколько раз тебе повторять?!..

– Ну хорошо, хорошо, Венди-Фуенди… Может позвонишь Генеральше, а?..

– Не дергайся, крошка. Генеральша сама решит, когда нам грузить все это.

– А что, черт побери, мы будем делать до тех пор?

– То же, что и всегда. Сидеть и сторожить.

Вокруг них грудами лежали ящики, палки, матрасы и почти два десятка пластиковых пакетов и картонных коробок с продуктами – все с государственным штампом и логотипом Министерства продовольствия. Те, кому предназначались эти продукты, были обязаны ходить на все митинги и демонстрации в поддержку Революции, а также исполнять кое-какие небольшие задания, например, доносить на соседей или даже создавать отряды и группы поддержки Революции. То, что поначалу было привилегией гражданских служащих, очень скоро превратилось в одну из форм пропаганды, а затем и в средство надзора и управления. Каждому, кто сотрудничал с властями, давали коробку или пакет с продуктами. Продуктов, правда, было немного – литр пальмового масла, пакет макарон, маленький пакетик с кофе… Иногда, если очень повезет, в коробке оказывалась банка сардин или консервированной ветчины. И все же это была еда, а голод уже давно крепко держал нас за горло.

Женщины – все довольно монументальные (иссохших от голода я среди них не заметила) – сидели перед подъездом моего дома, пока у Венди не зазвонил телефон. Выслушав приказ, она с неожиданным проворством вскочила на ноги.

– Ну-ка, давайте, живенько собираем все это дерьмо!..

Явно стараясь не шуметь, женщины собрали коробки и пакеты и, держа их в руках, стали входить в подъезд. Электричества снова не было, поэтому подниматься наверх им пришлось не на лифте, а пешком. Я последовала за ними и, спрятавшись в нише мусороприемника, выждала, пока они не поднимутся по крайней мере на пару этажей. Снизу мне было мало что видно, но вскоре я поняла, что женщины достигли третьего этажа. Выглянув на улицу, я убедилась, что они не оставили внизу ничего, за чем им придется вернуться. Сделав несколько рейсов, женщины забрали все, и я, крадучись, тоже стала подниматься, с отвращением вдыхая висевший в воздухе уксусный запах их тел. Господи, как же они воняли!.. Хуже дальнобойщиков! Запах их пота казался мне очень резким и каким-то… порочным. Так могла бы пахнуть смесь лимона, лука и золы.

Когда женщины поднялись на мой, пятый, этаж, я принялась молиться, чтобы они шли дальше. Подкравшись к перилам лестницы так близко, как только осмелилась, я заглянула в щель между лестничными пролетами и убедилась, что мои самые худшие опасения сбылись. Женщины остановились перед дверью моей квартиры. И в одно мгновение мои слабые надежды улетучились без следа, как только они начали орать, требуя, чтобы кто-то, находящийся в квартире, открыл им дверь.

Женщинам понадобилось еще четверть часа, чтобы перенести коробки с площадки в квартиру. Они устали, они запыхались. Они подняли большой груз на пятый этаж – без лифта. И тем не менее мне едва хватило времени, чтобы подумать о том, как мне быть дальше. От жажды мой язык пересох и горел словно огнем, а мочевой пузырь готов был разорваться. Когда наверху наконец захлопнулась входная дверь, я крепко зажмурилась, стараясь собрать все оставшееся у меня мужество (а его было немного), и преодолела два последних лестничных марша.

У дверей своей квартиры я нажала на кнопку звонка. Один, другой, третий раз… Мне не отвечали, и я, сообразив, что электричества по-прежнему нет, постучала по двери костяшками пальцев.

Прошла еще минута, прежде чем дверь отворилась. На пороге стояла женщина с волосами, кое-как собранными в неряшливый пучок. Она была в пластиковых шлепанцах, и я видела ее изъеденные ознобышами пальцы и выкрашенные кричаще-ярким лаком ногти.

На женщине была надета блузка моей матери с бабочками и блестками.

– Тебе чего? – спросила она, глядя на меня в упор.

– Я… я…

– Что – я?.. Ты кто вообще? Чего тебе надо?

– Я…

– Я поняла, что это ты. Дальше?..

– Я… мне…

Я никак не могла закончить начатое предложение. Потом перед глазами у меня потемнело, и я потеряла сознание.

* * *

– Ну, дочка, чем вы сегодня занимались?

– Я помогала чистить ста́ву, мама!

– Не «ста́ву», Аделаида. Бассейн. Это называется бассейн.

Речь шла о крошечном прудике с зеленоватой зацветшей водой и бетонными берегами, который находился на площадке для прогулок в моем детском саду в Каракасе. Но тогда для меня это была ста́ва – вещь настолько удивительная и прекрасная, что само слово казалось мне выдуманным специально для обозначения именно этого прудка́. Я даже иногда думала, что это единственная ста́ва в мире. Иногда вода в нем заполнялась личинками – верткими, подвижными, чуть светящимися. Бывало, весь получасовой перерыв в занятиях (в садике нас готовили к школе) я просиживала на нагретом солнцем бетоне, глядя, как они мельтешат в неподвижной воде.

– Аделаида, иди сюда! Ста́ва никуда от тебя не убежит!

Моя учительница Веро́ника была чилийкой. Она приехала в Каракас с мужем и двумя детьми. Однажды, добиваясь, чтобы мы доели наши завтраки и выпили утренний сок, Веро́ника сказала, что они всей семьей бежали от диктатуры Пиночета.

– А кто это – Пиночет? – спросила я, размахивая бутербродом с майонезом.

– Президент.

Это объяснение показалось мне непонятным. Какое отношение президент может иметь к тому, что кто-то вдруг, ни с того ни с сего, собирает вещи, чтобы навсегда уехать в другую страну?

На вид Веро́ника была ровесницей моей матери. У нее была светлая, чувствительная кожа, похожая на тонкую бумагу, а волосы, напротив, очень темные, и она стригла их совсем коротко. В ее сердце жила неизбывная печаль, которая прорывалась на поверхность лишь в особых случаях – например, когда мы раскладывали по порядку зубные щетки для детей, которые приходили в садик только после обеда, Веро́ника вдруг начинала негромко петь старинные песни о женщинах, которые тонут в океане. Но почти всегда это случалось, когда кто-нибудь из родителей спрашивал, как «дела» в Чили.