Читать книгу "Имя мое легион - Григорий Климов"

Считать чужие деньги было для Акопа чистым наказанием, и занимался он этим с явным отвращением. Но его финансовый гении нашел выход и из этого положения. В бухгалтерию заходил неистовый Артамон и конфиденциально подмигивал. Акоп оживал и деловито нюхал воздух, словно чувствуя наживу:

– Хм-хм… Что прикажете – буль-буль или пуф-пуф?

– Буль-буль.

– Оптом или в розницу?

– В розницу.

– Сколько?

– Две.

Бухгалтер выдвигал ящик стола, извлекал оттуда бутылку водки и наливал две рюмки. За наличный расчет. Когда Артамон направлялся к двери, Акоп вдогонку кричал:

– А как насчет пуф-пуф?

– Денег нету.

– Так берите в кредит, – уговаривал Акоп. – У меня фирма солидная.

Он вытаскивал второй ящик своего универсального стола, доставал оттуда пачку рассыпных папирос и отсчитывал пять штук. В кредит. Потом он обстоятельно записывал это в специальную книгу. Это была единственная бухгалтерская книга, которую он вел с искренним удовольствием.

Когда Филимону было лень идти в лавку и он покупал у Акопа целую пачку папирос – с маленькой надбавкой, – это уже шло под рубрику крупной оптовой трансакции. Если Артамону экстренно требовалась бутылка водки и он приобретал ее в бухгалтерии, Акоп терпеливо отсиживал сверхурочные часы, надеясь, что потребуется и вторая бутылка. Доходов эта коммерция приносила мало, но зато сам процесс торговли доставлял Акопу глубокое моральное удовлетворение.

Иногда Акоп тяжело вздыхал:

– Эх, разве это торговля? Чистые слезы! А ведь когда-то я мильонами заворачивал.

– Неужели? – удивлялся Филимон.

– Да-а, только в минусовой степени…

В конце нэпа Саркисьян был крупным оптовиком, но сумел вовремя сделать банкрота и остался должен советской власти ровно миллион рублей налогов. Да не простых рублей, а золотых рублей. Это была самая удачная коммерческая операция за всю его жизнь. И воспоминания о ней наполняли душу бывшего миллионера приятной гордостью.

В эпоху коллективизации Акоп занимался всякими темными махинациями и в результате попал в концлагерь. Во время войны его выпустили из лагеря и, помня о его коммерческих способностях, заслали его в качестве агента в оккупированную немцами Прибалтику. Там под маркой казино для немецких офицеров он содержал публичный дом и притон для азартных игр. Там-то и завязалось его знакомство с комиссаром Гильрудом.

Что касается психологической войны, то неистовый Артамон бойко строчил листовки и воззвания, которые он перекатывал в основном из центральной прессы. Чтобы повысить эмоциональность текста, он густо перчил свое творчество вопросительными и восклицательными знаками.

– Напоминает школьную стенгазету для дефективных детей, – комментировал Остап Оглоедов.

Энтузиаст по футболу и соскам, флегматичный Филимон когда-то был доцентом кафедры энтомологии, то есть специалистом по всяким гусеницам и червячкам. В доме чудес он работал, как гусеница. Гусеница может ползать в любом положении, а Филимон, если преодолевал свою лень, мог писать на любую тему. И с такой же скоростью.

Весь день Филимон сидел, чесал затылок и сосредоточенно изучал медленно ползущие часовые стрелки. К концу рабочего дня он с трудом выдавливал из себя полстранички продукции. Чтобы на вид получалось больше, писал он детскими крупными буквами и растягивал каждое слово.

Иногда и Саркисьяна просили написать что-нибудь. Например, экономический обзор с иллюстрациями из собственной практики. Бывший миллионер ежился и втягивал голову в плечи.

– Вы что, хотите меня в тюрьму посадить?! Из осторожности финансовый гений даже расписывался умышленно неразборчиво. Изо всей письменности он признавал только цифры. Но зато их он выписывал с такой нежностью, как художник портрет своей возлюбленной.

Акоп Саркисьян был армянином, а жена у него была русская. Хотя генетика утверждает, что смешанные браки благотворно влияют на потомство, но 12-летннй сын Акопа был эпилептиком и косил на левый глаз.

Всезнайка Остап Оглоедов комментировал:

– Это в результате армянских шуток. Знаете, двойник и тройник.

В окончательной форме пропаганда дома чудес переводилась на иностранные языки, чем занимались всякие технические работники. Но все это были такие бледные личности, что о них и говорить не стоит.

А все яркие личности, как одна дружная семья, собрались вокруг чародея Гильруда. Именно они завоевали дому чудес его славное имя и громкую известность. Но это личности такие яркие, что о них нужно поговорить отдельно. Иначе они обидятся, что их смешали в одну кучу.

Через неделю после первого знакомства Борис позвонил Миллерам по телефону и предложил:

– Нина, не хотели бы вы пойти со мной в театр?

– С какой стати?! – фыркнула девушка таким тоном, словно он приглашал ее не в театр, а в баню.

После такого ответа Борис решил, что по этому номеру больше звонить не стоит. Но через два дня ему позвонил Гоняло Мученик и от имени супруги пригласил на ужин.

В переулке Энтузиастов было тихо и пустынно. Немного впереди Бориса быстро шагала девушка в короткой поддевке, видимо переделанной из бабушкиного салопа. Фигура девушки показалась ему знакомой.

– Нина! – вполголоса окликнул он. Не оглядываясь, девушка прибавила шагу. Борис окликнул громче:

– Нина, куда вы так спешите?

Вместо ответа фигура зашагала еще быстрей и теперь почти бежала. Борису стало даже немножко неудобно, что он попал в положение нахала, пристающего на улице к одиноким женщинам.

У калитки дома No 22, что при игре в очко означает перебор, бедняжка, убегавшая от пристающего к ней нахала, как ни в чем не бывало свернула и вошла в дом. Знакомая дверь захлопнулась перед самым носом званого гостя.

Когда Борис позвонил, на пороге, как вышколенный дворецкий, опять появился папа. А дочка исчезла, как привидение. Когда Нина вышла к ужину, Борис для порядка спросил:

– Ведь это вы впереди меня шли?

– Не знаю. У меня на затылке глаз нет.

– Но ведь я вас окликивал?

– Я ничего не слышала, – ответила Нина с полным ртом. «Все это очень просто, – подумал Борис. У нее одна-единственная приличная меховая шубка, которую, она бережет. А на работу она ходит в старой кацавейке, которой она сама стыдится. Ничего, бедность не порок».

На ужин было то же самое: остатки прошлого, сваленные в одну кастрюлю. Зато десерт был другой.

– А теперь, Нина, почитай-ка твои стихи, – скомандовала Милиция Ивановна.

Дочь поморщила носик, достала тетрадь в клеенчатом переплете и стала читать вслух. В одном стихотворении бушевали пенистые волны чувств, волею судеб бежали к скалистому брегу и горькими слезами разбивались о безжалостную земную твердь. В другом стихотворении младая дева идет по дремучему лесу, где растут мрачные дубы-раздубы и веселые березы-разберезы. Стройные и белокурые любушки-березы обнимают одинокую деву своими нежными ветвями, ласкают и целуют. Затем поэтесса любуется своим отражением в воде и думает о своем возлюбленном. С искренним чувством в голосе Нина закончила: