Читать книгу "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

«Ежовые рукавицы»

Справка

Решение от 4/XII-1937 г. по делу Аксаковой Т.А., которым она была осуждена к 8 годам ИТЛ определением Военного Трибунала Приволжского Военного Округа от 27.IX.1955 г., отменено с прекращением дела за отсутствием состава преступления.

Вр. И.О. Председ. военного Трибунала полков. юстиции Венгерцев

В 1937 году появились и получили широкое распространение плакаты с изображением перчаток, снабженных торчащими во все стороны железными шипами. Ниже стояла подпись: «Ежовые рукавицы» (Ежов сменил Ягоду на посту Наркома внутренних дел.)

Изображенные на плакате странные предметы сильно напоминали экспонаты Нюрнбергской средневековой башни, от вида которых я, в дни своей молодости, упала в обморок (этот случай описан в первой части моих воспоминаний). Сами же плакаты с непревзойденной откровенностью были вывешены на всех заборах. Оттуда и странное название этой главы.

В отличие от других городов, Саратовская тюрьма находится не на окраине, а в центре города, почти напротив здания Университета, и состоит из двух трехэтажных корпусов, обнесенных высоким забором.

В это мрачное место я и была приведена конвоиром на рассвете 2 ноября 1937 года, имея в руках одеяло, подушку и сверток с самыми необходимыми вещами. Обычные процедуры обыска — фотографирование, снятие отпечатков пальцев — были мне уже знакомы и особого впечатления не произвели. С руки у меня сняли часы и алмазное кольцо. Взамен я получила подобие расписки, нацарапанной красным карандашом на обрывке бумаги. Передо мной большое количество драгоценных вещей сдавала старая баронесса Корф, которая, будучи арестована с двумя дочерьми, сочла более разумным вручить свои бриллианты на хранение НКВД, чем бросить их у чужих людей. Я сделать этого не догадалась и мои хотя и немногочисленные золотые вещи, оставленные у квартирной хозяйки, бесследно пропали, как и все другое имущество.

Вина в этом падает не на старушку Федорову, которая через год после моего ареста умерла, предварительно даже послав мне в лагерь небольшую посылку, а на ее сына, служащего Волжского пароходства. Этот негодяй решил «оформить» присвоение моего имущества письмом, в котором уведомлял меня, что, поскольку мой арест испугал его мать и явился причиной ее болезни и даже смерти, все мои вещи пошли законным образом на ее лечение, и я претендовать ни на что не имею права.

Находясь в заключении, я была бессильна что-либо предпринять против этой наглости — и только жалела, что не смогла пожертвовать миниатюру Боровиковского в Саратовский музей, и она, несомненно, бесславно погибла в руках невежественных людей.

Но возвращаюсь к обстоятельствам моего ареста. Пока я наблюдала, как баронесса Корф вынимает один бархатный футляр за другим и принимающий их сотрудник недоумевает, как оформить расписки на никогда не виданные предметы, дверь отворилась и через нее ввели Александру Ивановну Скобельцыну и Ольгу Александровну Полторацкую. После взаимных приветствий Александра Ивановна спросила: «Татьяна! есть ли у тебя деньги?» Видя, что я замялась с ответом, она распорола воротник своего пальто, достала три сотенных бумажки, одну отдала мне, другую Полторацкой, а третью оставила себе, добавив: «Нас могут разделить. Мне, ленинградке, родственники сразу вышлют деньги, а вам посылать некому, так что будьте добры не отказываться!»

Из тюремной канцелярии нас повели в сводчатые подвалы 1-го корпуса — нечто вроде распределительного пункта, откуда в продолжение двух ночей женщин вызывали на допрос. С этих допросов они возвращались совершенно разбитыми. Жену инженера завода комбайнов Бородулину внесли на руках в глубоком обмороке. Среди арестованных возникло искусственно созданное паническое настроение, и в центре этой паники стояло имя «Орлов», имя, которое произносили только шепотом, как нечто очень страшное.

После долгого и тяжелого допроса Александру Ивановну Скобельцыну со мной разлучили. Она была переведена в одиночку. Встретив в камере Вареньку Ланскую, я узнала, что на ее мужа ордера не было, и оставалась надежда, что он останется дома и Надя не будет брошена на произвол судьбы. Однако эта надежда не оправдалась: по тюремным каналам мы узнали, что он, хотя и с некоторым опозданием, оказался в одной из камер 1-го корпуса. Такой же слух прошел и о Владимире Львове; это было последнее, что я о нем слышала.

Так как Саратовская тюрьма никак не могла вместить столь быстро возросшее осенью 1937 года население, под женщин приспособили находившееся в глубине двора длинное одноэтажное помещение тюремных мастерских, куда после трехдневного пребывания в подвалах 1-го корпуса и перевели нашу 58-я статью. Новое жилье, в котором нам предстояло пробыть до весны, было менее мрачно, чем обычные камеры, и представляло собой большой светлый сарай, продольно разделенный на две половины. В каждой помещалось по 75 женщин.

Самый неприятный момент тюремной жизни (конечно, если не считать допросов) — это, как я говорила, хождение со всеми вещами в баню. В Саратове этот момент был скрашен надеждою узнать что-нибудь о других заключенных по записям на стенах. Ничего интересного для меня я в этих записях не нашла, но навсегда запомнила нацарапанное над входом изречение: «Кто не был, тот будет, кто был — тот не забудет!»

Однако, прежде чем описать наши тюремные будни, я хочу сказать несколько слов о самой существенной части моего заключения: о следственных мероприятиях.

Насколько я могла судить, следователи 1937 года прошли одни и те же методико-подготовительные курсы, и их приемы были более или менее стандартны. Дело начиналось с вопроса: «Знаете ли вы, что сказал Горький о враге, который не разоружается? Он сказал, что „его уничтожают“. Вот вы и будете уничтожены!»

Должна оговориться, что столь «обнадеживающие» вступления делались лишь в помещении НКВД на одной из центральных улиц, куда возили на допрос не всех, а только избранных. Допросы в тюремной канцелярии были гораздо проще и, по существу, сводились к заполнению анкеты. Результаты были одни и те же — 8 или 10 лет, но не было трепки нервов.

Пройдя через допрос в тюрьме, я уже успокоилась, как вдруг, в одну прекрасную ночь, меня разбудили и повезли в НКВД к следователю Дудкину, пользовавшемуся плохой славой и, по-видимому, ведшему дело Скобельцыных. Поскольку я присутствовала на встрече Нового года и сидела за одним столом с легендарным Орловым, от меня желали добиться разоблачения тайн этого «преступного сборища».

За три допроса добились весьма малого: я признала, что Орлов назвал саратовских студентов ослами; под всеми другими обвинениями написала: «отрицаю». Это мне далось нелегко, и потому доставило удовольствие увидеть «пустые» протоколы 17 лет спустя, когда меня вызвали в Кировское НКВД для реабилитации. Тогда же беседовавший со мною полковник Мамаев в виде шутки сказал: «Ах, Татьяна Александровна! Как же это так? Вы, такая благовоспитанная дама, и вдруг говорили, что студенты — ослы?» «Говорить я этого не могла, — возразила я в том же тоне, — так как этих студентов никогда в глаза не видела, но действительно слышала такое мнение и за это получила восемь лет!» Беседа закончилась пословицей: «Лес рубят — щепки летят!»