Читать книгу "Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл"

— Тогда почему англичане не убили карронадами вражеского директора?

— Возможно, капитан захотел не усугублять разрушение Нагасаки, — Якоб пожимает плечами. — Возможно, это был… — Он просит Гото перевести — …акт милосердия.

Доносится детский голос, приглушенный стенами двух — трех комнат.

«Сын магистрата, — полагает Якоб, — которому помогла родиться Орито».

— Возможно, — размышляет Широяма, разглядывая большой палец, — ваша смелость устыдила врага.

Якоб, вспомнив четыре года жизни в Лондоне, сомневается в правильности предположения, но кланяется в ответ.

— Ваша честь повезет в Эдо свой отчет?

Боль перекашивает лицо Широямы, и Якоб гадает, в чем причина. Магистрат отвечает, но у Гото явные проблемы с переводом.

— Его честь говорит… — Гото замолкает. — Эдо потребует, э — э… этот термин в ходу у торговцев, «окончательного расчета»?

Якоб достаточно хорошо знает японцев, чтобы понимать, что лучше обойтись без уточняющих вопросов.

Он замечает доску го в углу, видит, что партия та же, с его прошлого визита, двумя днями раньше: сделано лишь несколько ходов.

— Мой соперник и я, — говорит Широяма, — редко встречаемся.

Якоб представляет себе, с кем может играть магистрат.

— Владыка-настоятель феода Киога?

Магистрат кивает:

— Владыка-настоятель — мастер игры. Он распознает слабости противника и использует их, чтобы связать его силы. — Он с сожалением смотрит на доску. — Боюсь, что моя позиция безнадежна.

— Моя позиция на Сторожевой башне, — говорит Якоб, — тоже была безнадежной.

Кивок мажордома Томине переводчику Гото означает: «Время».

— Ваша честь, — Якоб нервно вытаскивает футляр из‑под камзола. — Почтеннейше прошу вас прочесть этот свиток, когда вы будете в одиночестве.

Широяма хмурится и смотрит на мажордома.

— Порядок требует, — Томине объясняет Якобу, — что все письма от голландцев должны переводиться двумя членами Гильдии переводчиков Дэдзимы, и лишь потом…

— Британский корабль приплыл к Нагасаки и открыл огонь, и как установленный порядок помог в борьбе с ним? — раздражение вырывает Широяму из меланхолии. — Если это петиция для увеличения квоты меди или какая‑то другая просьба, тогда директор де Зут должен знать, что моя звезда в Эдо не поднимается к зениту…

— Откровенное, личное письмо, ваша честь. Пожалуйста, простите за мой жалкий японский язык.

Якоб чувствует, что его ложь успокаивает любопытство Томине и Гото.

Невинного вида футляр со свитком переходит в руки магистрата.

Глава 39. С ВЕРАНДЫ КОМНАТЫ ПОСЛЕДНЕЙ ХРИЗАНТЕМЫ В МАГИСТРАТУРЕ

Девятый день девятого месяца

Чайки мчатся сквозь колонны солнечного света, прорвавшегося в разрывы облаков над изящными черепичными крышами и грязными соломенными, подхватывают куски потрохов на рыночной площади и бросаются прочь, пролетая над внутренними садами, огороженными стенами, которые усеяны заостренными штырями, с воротами, запертыми на три засова. Чайки парят над домами с выбеленными фронтонами, скрипящими пагодами и воняющими навозом конюшнями, над башнями и пузатыми колоколами, закрытыми чуланами, где сосуды с мочой стоят рядом с дырой в настиле, под которым — выгребная яма. За чайками следят погонщики мулов, сами мулы и собаки с волчьими мордами, и они совершенно безразличны сгорбленным обувщикам, которые тачают башмаки на деревянной подошве. Чайки набирают скорость над забранной в камень рекой Накашима и пролетают под арками мостов, где попадаются на глаза тем, кто выглядывает из кухонных дверей, да крестьянам, которые бредут по высоким каменистым хребтам гор. Чайки летят сквозь облака пара, поднимающегося над чанами прачечных, над воздушными змеями, уносящими в последний полет кошачьи трупы, над учеными, ищущими истину в хрупких творениях природы, над купающимися в банных домах любовниками, над шлюхами с разбитым сердцем, над женами рыбаков, разделывающими омаров и крабов, их мужьями, рубящими на куски выпотрошенную скумбрию, над сыновьями дровосеков, затачивающими топоры отцов, над свечниками, заливающими воск в формы, над остроглазыми чиновниками, собирающими налоги, над чахнущими лакировщиками дерева, над красильщиками, кожа которых вся в разноцветных пятнах, над предсказателями судьбы, не сомневающимися в знании будущего, над бесстыжими лжецами, плетельщиками циновок, рубщиками тростника, каллиграфами с чернилами на губах, книготорговцами, которых разорили непроданные книги, придворными дамами, дегустаторами, портными, вороватыми пажами, поварами, у которых течет из носа, над емными чердаками, где швеи колют свои мозолистые пальцы, над хромоногими симулянтами, свинопасами, жуликами, над кусающими губы должниками, у которых всегда находится причина, чтобы не платить по счетам, над знающими все и вся кредиторами, затягивающими петли, над узниками, которых преследуют видения прошлого: счастливых лет и беспутного времени, проведенного с чужими женами, над высохшими учителями — наставниками, над пожарными, превращающимися в воров при удачном стечении обстоятельств, над свидетелями, боящимися открыть рот, над продажными судьями, над свекровями, затаившими злость и помнящими все прежние обиды, над аптекарями, приготавливающими порошки в ступах, над паланкинами еще не выданных замуж дочерей, над молчаливыми монахинями, девятилетними проститутками, над когда‑то красавицей, а теперь покрытой язвами, над статуями Дзизо[124], украшенными букетиками цветов, над сифилитиками, чихающими сквозь провалившиеся носы, над гончарами, парикмахерами, разносчиками масла, дубильщиками, торговцами ножами, золотарями, сторожами, пасечниками, кузнецами и драпировщиками, над палачами, кормилицами, лжесвидетелями, ворами- карманниками, новорожденными, растущими, волевыми и мягкотелыми, больными, умирающими, слабыми и дерзкими, над крышей художника, ушедшего сначала от мира, потом от семьи, в картину — шедевр, которая, в конце концов, и сама ушла от своего создателя, и все по кругу, вновь туда, где начинался полет, над верандой комнаты Последней Хризантемы, и на полу высыхает лужа воды от дождя, пролившегося прошлой ночью, лужа, в которой магистрат Широяма наблюдает за расплывчатым отражением чаек, мчащихся сквозь колонны солнечного света. «У этого мира, — думает он, — есть только одна картина — шедевр, и она — сам этот мир».

Кавасеми держит белое нательное кимоно для Широямы. Ее кимоно украшено корейскими голубыми цветками «утренняя слава». «Сломана череда сезонов, — говорит ее весеннее кимоно в осенний день, — и я тоже».