Читать книгу "Неизвестная война - Отто Скорцени"

В первые недели нас кормили хорошо. Работавшие на кухне старые местные немецкие заключенные готовили все, что могли, чем огорчали полковника Андрюса. Он был литовцем по происхождению и как новоиспеченный американец ненавидел все немецкое. «Я знаю, — сказал он нам, — что вас называют «Krauts» («Капуста»), потому что вы ее очень любите. Поэтому будете ее есть каждый день». Он позаботился о том, чтобы еда была как можно хуже.

Молодой австрийский инженер из министерства вооружения и военного производства (если я правильно помню, Раффельсбергер) получивший распределение на кухню, велел приносить нам кнедлики. Он был единственным заключенным, которому удалось убежать из тюрьмы в Нюрнберге во время похода в город за продуктами в сопровождении нескольких американских солдат. Он уехал в Южную Америку.

Первоначально я содержался в крыле для обвиняемых, моя камера находилась напротив камеры маршала Геринга. Мы общались с помощью знаков, так как формально разговоры были запрещены. Позже, перед Рождеством 1945 года, меня перевели в крыло, предназначенное для свидетелей. Наши камеры закрывали на ночь и открывали днем. Андрюс ввел строгий порядок, согласно которому во время его появления каждый заключенный должен был принимать стойку смирно и отдавать честь на пороге своей камеры с момента, когда комендант находился в пятнадцати метрах от входа в камеру, и после того, как он прошел двенадцать шагов.

Считая это требование смешным, я заходил в ближайшую камеру, как только охранники сообщали, что его достойная персона прибывает для проверки. Заметив это, он вызвал меня к себе:

— Вы отказываетесь отдавать мне честь?

— Я отдавал бы вам честь, если бы со мной здесь обходились как с солдатом. Я отказываюсь делать это как прислужник. Я ношу звание, равное вашему, и являюсь офицером, а не лакеем.

— Мне предоставлено право закрыть вас на месяц в одиночной камере за неподчинение.

— Вы можете делать, что хотите.

Думаю, что американские офицеры, находившиеся в подчинении у Андрюса, ненавидели его еще больше, чем он ненавидел нас. Несколько лет тому назад во время путешествия на самолете мне довелось встретиться с одним из них — он узнал меня и сказал, что мое поведение в отношении полковника Андрюса приносило ему и его товарищам большое удовлетворение.

Внешне поведение американцев было безупречным: полковник Андрюс объявил, что любой имеет право подавать жалобы. В действительности ни по одной жалобе вопрос не был решен положительно. В этом убедился генерал-полковник Гальдер, имевший очень хорошие отношения с американцами. Он позволил себе обратить внимание охранников, что в немецком концентрационном лагере к нему относились лучше, чем в Нюрнберге, за что получил четырнадцать дней карцера.

Некоторые не смогли этого выдержать. Кроме доктора Лея, руководитель управления здоровья рейха, несправедливо обвиненный добрый и энергичный доктор Конти, повесился в соседней камере. Генерал Бласковиц выпрыгнул с четвертого этажа. Фельдмаршал фон Бломберг умер в больничной палате, куда его перевели в последнюю минуту. По дороге в душ мне удалось своровать три простыни — одну я отдал постоянно прикованному к кровати маршалу, другую подарил австрийскому генералу фон Глайзе-Хорстенау, бывшему адъютанту императора Франца-Йозефа, третью оставил себе.

После совершенных самоубийств Андрюс начал применять еще более жесткие меры. Днем и ночью проводились неожиданные проверки. Мы должны были спать при включенном свете, с открытой головой, повернувшись в сторону света; если кто-нибудь случайно во время сна закрывал глаза одеялом, его тут же грубо будили охранники.

Когда маршал Геринг совершил самоубийство, приняв цианистый калий, была проведена генеральная ревизия всех камер. У генерала Йодля нашли тридцать сантиметров проволоки, у фельдмаршала Кейтеля — заточенные заклепки и лезвия для бритья, у Риббентропа — стеклянную бутылку, а у гросс-адмирала Дёница — пять связанных шнурков для ботинок.

Однако самым худшим, по крайней мере, для меня, было настроение, царившее в тюрьме. Постоянная слежка, соглашения, предлагаемые более слабым, шпионаж, доносительство, ложные обвинения, рабское поведение некоторых обвиняемых и свидетелей, стремившихся произвести как можно лучшее впечатление (им обещали соответствующее отношение и иногда выполняли обещания, если они проявляли желание «сотрудничать») — все это пагубно влияло на мое душевное состояние. Я был близок к совершению поступка, который позволил бы опять свирепствовать Андрюсу.

Не было ничего, что могло бы использоваться против нас и не использовалось. Нас «тестировали» психологи, имевшие сомнительные звания, например, господин М. Гольденсон и «профессор» Г. М. Гильберг, многократно проверявшие меня; мы подвергались тестам на сообразительность. Великими триумфаторами оказались доктор Зейсс-Инкварт, доктор Шахт и маршал Геринг — американцы были очень удивлены, когда определили, что, согласно их критериям, уровень нашей сообразительности оказался «намного выше среднего».

Однако самой важной работой «психологов» было информирование прокуроров и сеяние раздоров среди заключенных. Например, мне вежливо сообщали, что X сказал обо мне много плохого, надеясь, что я скажу что-либо о нем и раскрою какую-нибудь «сенсацию», полезную для обвинения или прессы. Эти уловки не действовали на меня, но оказались эффективны в отношении наиболее наивных и слабых.

Журналисты жаждали сенсаций. Неудивительно, что тогда международная пресса печатала множество всяких ужасов и нелепостей, так как чем невероятнее казалась информация, тем более щедро она оплачивалась. Контракты на издание заключались через посредников, меня тоже просили предоставить тексты, «подходящие для печати». Однако некоторые заключенные большую половину дня печатали на машинках материалы для прессы или для обвинения, что, впрочем, было одно и то же.

Генералы Варлимонт и Хёттль, иначе «Вальтер Хаген», наверно, работали над своей защитой с утра до вечера.

Комментатор Нюрнбергского радио также имел в тюремных стенах сеть информаторов. Он говорил, что его зовут Гастон Оулмэн и он является гражданином одной из южноамериканских республик. В действительности его фамилия Улльман, и до войны он имел дело с немецким правосудием.

Процветала торговля автографами. Я беззастенчиво требовал пачку сигарет за подпись; чем «опаснее» ты был, тем выше тариф. Я знал нескольких человек, которые не стеснялись считаться опасными преступниками, чтобы обеспечить себе более выгодное пребывание в тюрьме. Мне неизвестно, записывались ли ложные откровения, которые они делали охранникам, позже в обвинительных документах.

Именно в то время возникла «черная легенда», касающаяся наиболее чудовищных и мерзких преступлений, ответственность за которые была возложена на весь немецкий народ. Эта коллективная ответственность базировалась на том факте, что 90 процентов немцев стали на сторону человека, который «во имя права наций на самоопределение» хотел объединить всех немцев в одном сообществе.

Жестокие и фантастические легенды создавались Улльманом и его конкурентами. Я буду говорить только о том, что мне известно: меня обвинили, как выяснилось позже, в выдуманных преступлениях, хотя прокурор трибунала, занимавшийся мной и моими товарищами, не мог не знать, что обвинения были необоснованными. Нас априори признали уголовниками. К сожалению, во время войны и после нее произошло множество ужасных вещей — больше их выдумывать не стоило.