Читать книгу "Шалопаи - Семён Александрович Данилюк"

что силы оставляют пловца.

Потихоньку рассвело. В отчаянии вновь перевернулся на спину, отдаваясь на волю невидимого течения и судьбы. И тут поблизости расслышал плеск рассекаемой волны. Из лёгкого тумана, со стороны открытого моря, в каких-то тридцати – сорока метрах от меня выплыла пловчиха. Должно быть, она заплыла на километр-другой, и теперь, наплававшись, возвращалась к берегу. Но – возвращалась! Я неистово молотил руками и ногами по упрямой волне, выбиваясь из сил, а она – хрупкая, узкоплечая – в каких-то нескольких десятках метров правее, с каждым взмахом, без усилия, приближалась к берегу. Это было невероятно.

Пловчиха меж тем скосилась на меня, бестолково сопротивляющегося отливу, и, всё поняв, махнула, приглашая занять место за собой.

Охотно послушавшись, я принял вправо, и – о чудо! – отлив вдруг сменился приливом и сам повлёк меня к берегу. Пловчиха ещё пару раз оглянулась. Я, воодушевлённый, показал большой палец. Убедившись, что старикан пришел в себя, она резко добавила в движении. Когда я дотянул до берега, спасительницы моей там уж не было. На пляж я выбрался на четвереньках, совершенно обессиленный, и ещё с пятнадцать минут вылёживался на влажном утреннем песке. Вернулся в отель. Налил виски.

– Где же вы, друзья? Почему бросили меня одного?

Всё чаще думаю: долголетие – награда или кара? Разъедают недуги. В организме всё больше протечек. И кишечник – будто прогнивший водопровод с проржавелой канализационной трубой. И член уж не столько восклицает: «Вот я каков!», сколько уныло вопрошает: «Доколе?» И истрёпанное сердце вдруг замирает, заставляя обмирать тебя самого.

Вышел на лоджию, навалился на парапет.

– Ё! – жи-ик! – истошно кричу я.

– Что ж ты блажишь Тарзаном ни свет ни заря? – донесся из глубин номера голос жены. – Уж и утренние купания не помогают. Запропали давно твои ёжики. Смирись! Попробуй ещё раз уснуть! Может, получится?

Права ты, милая, права! Даже очень долгая человеческая жизнь – это всего лишь один виток Урана вокруг солнца. За это время земля, будто женщина в бане, соскребает с себя всех родившихся в начале витка – одного за другим.

Жизнь – это гонка с выбыванием. Только победитель без приза. Некому вручать. Проигравшие не добежали. Но будто передали эстафетную палочку тому, кто всё ещё в гонке. Мы несём в себе тех, кого пережили.

Пляж всё ещё пустынен. Нет даже чаек. Разве что две-три важно разгуливают по сырому песку. Как бы не так! Зачерпываю из прикрытой миски горсть крошек и – раскрываю ладонь. Тотчас отовсюду доносится трепыхание крыльев, и десяток-другой птиц пикирует на полную семян ладонь, на локти, плечи, голову. Зависают надо мной, спустив лапы под 45 градусов, будто закрылки самолёта. В секунду-другую я превратился в посадочную площадку. Внезапное рождается ниоткуда. Если б так же легко, движением ладони, можно было бы собрать ушедших друзей.

– Ёжи-ик! – кричу, рискуя сорвать голос. Чего, в самом деле, ору? Куда? Кому?

– Лошадка! – почудился слабый отклик.

Глава 8. Время ушлых

Кто – в панике, кто – в ярости,

А главная беда,

Что были мы товарищи,

А стали господа…

Борис Чичибабин

События в огромной стране меж тем раскручивались с нарастающей неконтролируемой скоростью, будто неохлаждённый реактор в Чернобыле. Прекраснодушие обернулось обманутыми иллюзиями, обман породил озлобление и зависть к более удачливым. Всё это осело и впиталось в общество незаметно и необратимо, будто радиация.

Воздух всё так же сотрясался от призывов и воззваний. Но высокопарные слова падали отныне в пустоту. Лозунги достигали ушей, но не проникали в души. Народ стал наливаться злобой. Призывы к свободе хороши на сытый желудок, когда накормлен сам и семья.

Меж тем из магазинов исчезли продукты. Нехватка еды – большая ли, малая – была в СССР всегда. Но люди умели приспособиться. В каждой семье был «стратегический запас». И даже в небогатых семьях находилось, что выставить на стол к приходу гостей. А тут – как отрезало: прилавки сделались стерильно чистыми. Сначала начались перебои с насущным: мясом, молоком, с хлебом. Следом исчезли носки, сигареты, бритвенные лезвия, постельное белье. Не стало стирального порошка, мыла, чая.

Газеты писали о задержках зарплаты на предприятиях, о нарастающем дефиците. Но почему задержки, откуда вдруг дефицит? Колхозы как будто как собирали урожай, так и собирают, станки на предприятиях работают. Что же произошло, куда всё подевалось?

Каждый объяснял происходящее к собственной выгоде. Руководители показывали пальцем на спекулянтов-кооператоров, по дешёвке скупающих госпродукцию и перепродающих её втридорога. Предприниматели, напротив, бились в конвульсиях от непомерных налогов и бремени госслужб, кажется, задавшихся целью истребить частную инициативу на корню.

Талоны, введённые повсеместно, воспринимались как оскорбление. Отоварить их можно было, лишь отстояв в огромных, злобно кипящих очередях.

Тоска! Но прежде тоску заливали водкой. Не стало и водки.

Начались проблемы с куревом. Это-то откуда? Пресса разъяснила – чуть не все табачные фабрики страны почти одновременно поставили на ремонт. Кто? С какой целью?! Где враг-саботажник?

Перестали доверять и прессе. Жили слухами. Но и слухи не поспевали за вывертами власти.

В январе 1991 года Президент СССР Горбачёв подписал Указ об изъятии из обращения в трехдневный срок 50– и 100-рублевых купюр образца 1961 года.

Страна одномоментно обнищала. Ещё недавно переполненные перестроечным энтузиазмом, люди сделались тревожными, беспокойными. Те, что распевали на митингах: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», почувствовали себя брошенными на произвол судьбы. Приходилось отныне выживать как раз поодиночке.

По тонкому наблюдению Мари Шторм, после дефолта мужчины стали неопрятны и вовсе перестали принимать душ.

Банковские сбережения обнулились.

«Сгорели» накопления и у кооператива «Благородные доны». Нечёсаная, с оплывшим лицом Светка безутешно рыдала, кляла мужа.

– Что теперь делать прикажешь?! На паперть? На паперть, да?! Говорила, нельзя этому государству доверять? Говорила, что надо в доллары конвертировать? А ты, дуралей, не слушал.

Ничего подобного Светка никогда не говорила. Но спорить с всполошной женщиной Оська не стал. В отличие от неё, он, хоть и огорчённый, присутствия духа не потерял.

– Отчего ж сразу на паперть, Светочка? – он погладил жену по рыжим кудряшкам. Достал из ящика стола несколько заготовок. – Вот!

– Что за вот? – притворно нахмурилась Светка. Она уж увидела, что муж что-то придумал, и сразу приободрилась. – Эти загогулины, что ли, пойдем на рынок продавать?

– Ещё как пойдем! – Оська любовно осмотрел заготовки на просвет. – Только сначала патент оформим. Мы с тобой что, посуду изготавливаем?

– Ну.

– А теперь гляди. Вставляем в пресс одну – пошли детские игрушки, другую – штампуем автознаки. Красим под никелировку и – в продажу. Придется расширить площади, поставить дополнительные прессы, и, по грубым расчётам, полгода не пройдёт, как счёт твой опять набухнет.

Не все оказались столь же философичны, как Осип Граневич. По стране прокатилась волна самоубийств.

В эти дни случилась беда и в Доме Шёлка. Светка, выйдя во двор, столкнулась