Читать книгу "Механическое сердце. Черный принц - Карина Демина"

Руки на шее.

Холодные. Скользкие. С шершавыми бляшками, не мозолей, но сыпи, которая не прошла.

– А когда игрушка вернется, то как быстро ему станет скучно? Работа и дом… ты… он ведь не умеет жить вне рода. Он начнет скучать по шампанскому, омарам и белым накрахмаленным рубашкам. Костюмчикам своим, на заказ сшитым. Ужинам в кругу семьи, не той семьи, которая будет… нет, Таннис, признай, что ваш брак – это просто смешно!

Горько.

И он умеет делать больно, ее старый друг, который стал врагом. За что?

Не плакать. И дышать глубоко, успокаивая себя. Как там учили? Вдох и выдох… и гнать сомнения, разбуженные этим тихим шелестящим голосом. Не поддаваться.

– Упрямая. – Пальцы гладили шею, а Таннис не способна была отделаться от мысли, что им, пальцам, ничего не стоит шею сломать.

…или гортань раздавить.

Или просто сжать горло, запирая воздух.

Но Освальд отступил.

– Подумай, Таннис, – сказал он, глядя сверху вниз. – В следующий раз, прежде чем отвечать мне, хорошенько подумай.

Непременно.

– И завтра постарайся вести себя достойно.

– А что завтра?

– Таннис, – мягкий насмешливый упрек. – Я же тебе говорил, мама умерла. И завтра у нас похороны… большой день. Важный. Поэтому отдыхай… спокойной ночи.

Спокойной.

А дверь, как и прежде, запер. Не доверял, должно быть. После ухода Освальда Таннис несколько секунд сидела, глядя в тарелку, затем тарелку взяла и с наслаждением швырнула в стену.

Вот влипла.

Козел великодушный.

Ничего. Выпутается. Как-нибудь… и Кейрен обещал… он не стал бы раздавать пустых обещаний.

Глава 36

Старая баржа знавала и лучшие дни. Памятью о них остался позеленевший корабельный колокол, массивный сундук с покатой крышкой и пара резных стульев. Небрежно наброшенные на них куски холстины прикрывали истлевшую обивку и клочья конского волоса, что выглядывали из дыр.

Скрипела палуба.

И выкрашенные в нарядный зеленый цвет борта просели низко.

На носу баржи сидела девушка в роскошном бархатном платье. Сидела неподвижно, сцепив руки на груди, глядя на мутную бурую воду, на ледяное крошево.

– Ты не замерзла? – Олаф набросил на плечи девушки плащ.

Она не шелохнулась.

Рыжие волосы, бледное неподвижное лицо.

И плащ медленно сползал, но удержать его не пытались. Девушка, кажется, вовсе не ощущала холода.

– Ты бы доктору ее показал. – Инголф стоял, опираясь на грязный борт, и сковыривал ногтем рыжее пятно ржавчины.

– Обойдусь и без твоих советов.

Инголф лишь хмыкнул. Он был настроен вполне себе миролюбиво, хотя обстоятельства менее всего к миролюбию располагали.

– И место мог бы подобрать поприличней… она вообще нас слышит?

– Слышит. Просто… ей нравится на воду смотреть.

Когда Олаф отступил, девушка обернулась, но, убедившись, что исчезать совсем он не собирается, успокоилась. Инголфа, как и самого Брокка, она, кажется, не замечала.

– Чувствую себя заговорщиком. – Инголф спускался первым. В трюме, наскоро переделанном под жилище, стоял терпкий рыбный дух. По потолку расползались пятна влаги, да и разбухшие стены не казались сколь бы то ни было надежными.

– Боюсь, мы все и есть… заговорщики. – Брокк потер переносицу, пытаясь отрешиться от запахов. – Но я благодарен, что вы…

– Оставьте свои реверансы, мастер.

Инголф занял низкую козетку, он полулег, забросив ногу за ногу. А под голову сунул расшитую золотой нитью подушечку.

– Сутки не спал, – пожаловался он, хотя никто ни о чем не спрашивал.

Олаф кружил, если и останавливался, то лишь затем, чтобы прислушаться к происходящему вовне. Впрочем, вряд ли он слышал хоть что-то. Старая баржа скрипела, кряхтела и грозила рассыпаться, но держалась на привязи корабельных канатов. Борт, обвешенный холщовыми мешками с песком, то отползал от пирса, то, оседлав вялую волну, ударялся, терся, скрипел.

Брокк занял место за коренастым, сколоченным из грубых досок столом. Олаф замер, обратив взгляд к трапу. Инголф, подобрав с пола еще одну подушечку, прижал ее к животу.

– В заговорщиках бывать не доводилось, – произнес он задумчиво.

Брокку тоже.

Он запустил руки в волосы. Голова раскалывалась, которые сутки на ногах… он уже и не помнит.

Сон.

Явь.

Человек в маске.

– Пожалуй, – голос Брокка звучит глухо, от усталости ли, или же потому, что само это место гасит голоса, – для начала я должен кое-что объяснить… показать…

…его тайна, одна из многих появившихся в последние дни, плотно прижималась к коже. Эта тайна поначалу причиняла неудобства, вполне конкретные, физические, ибо кожаные ремни натирали. Пропитываясь потом Брокка, они становились скользкими, неудобными.

Его тайна пряталась под пиджаком и жилетом, плотным, из мышастой ткани, под рубашкой и корсетом, хотя прежде Брокк корсеты не носил.

Инголф наблюдал молча.

Олаф кружил, с каждым кругом он подходил все ближе, и ноздри его раздувались, словно он, безумный, и вправду слышал голос пламени.

– Вам помочь? – вежливо осведомился Инголф, подбрасывая подушку вверх.

Поймал.

И вновь подбросил.

– Спасибо, я как-нибудь сам.

Все-таки неудобно. И холодно. Кожа белеет, и темная сеть ремней выглядит на ней как-то вовсе уж неестественно.

– Надо же, как вас угораздило. – Инголф подбрасывает подушку, но не ловит, и та падает куда-то за пределы ковра, где палуба – просто палуба. – Даже знать не хочется, где такие подарки раздают.

Металлическая капсула, не вшитая – вросшая в бычью кожу, поверх которой вьется узор из железа. Патрубки. Проволока. И стеклянная хрупкая колба в серебряном окладе.

Олаф замирает. Колени его подгибаются, плечи идут вперед. Он тянет руки, но заставляет себя успокоиться, только выдыхает резко, судорожно.

Инголф подходит, тесня Олафа, и тот, оскорбленный, рычит.

– Угомонись, мальчишка.

Затрещина обидна, но, как ни странно, она приводит Олафа в чувство. И тот, отведя взгляд – под ноги смотрит, на замызганный ковер, – бормочет:

– Извините, я… не сдержался. Оно зовет…

– Заткни уши и не слушай. Или наверх поднимись.

Инголф останавливается рядом с Олафом лишь затем, чтобы развернуть.