Читать книгу "Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа"

Счет дружбе не вредит.

На улице Клиши, кроме друзей-литераторов, бывали и друзья – политические деятели: Луи Блан, Жюль Симон, Гамбетта, Клемансо. Постепенно время успокоило умы, возникла склонность простить Коммуну, и тут Гюго, поборник милосердия, являлся как бы провозвестником. Жюльетта, жаждавшая популярности для него, хотела, чтобы он возвратился к политической деятельности. В январе 1876 года, по предложению Клемансо, была выставлена его кандидатура в Сенат, Гюго был избран во втором туре. Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 19 января 1876 года: «Думается, от одного уж твоего появления в этом хаосе, где клубится мрак нелепостей и гнусностей, должен засиять свет, то есть что-то доброе, хорошее, прекрасное, справедливое, как fiat lux[239] Господа Бога…» Но Гюго тотчас увидел, что его влияние будет незначительным. В обеих палатах парламента цинизм брал верх над идеалами, и первый Сенат Третьей республики не имел ничего республиканского.

Гюго защищал амнистию и разоблачал скандальный контраст между репрессиями, которым подвергали людей Восемнадцатого марта (то есть коммунаров), и снисходительностью, проявленной к участникам Второго декабря: «Пора успокоить потрясенную совесть людей, Пора покончить с позором двух различных систем мер и весов. Я требую полной и безоговорочной амнистии по всем делам Восемнадцатого марта»…[240] Предложение Гюго поставили на голосование. Оно собрало десять голосов. Все остальные сенаторы голосовали против. Но толпы парижан приняли его лучше, чем парламент, и бросали поэту цветы.

Жюльетта Друэ – Виктору Гюго, 23 мая 1876 года: «Если бы публика имела право голосовать, сразу же была бы провозглашена амнистия и тебя бы с триумфом понесли на руках за то, что ты так великодушно и так прекрасно потребовал ее. Но волей-неволей эта ватага жестоких дураков должна будет провозгласить амнистию».

Разочарованная этим поражением, она жалела о годах изгнания, о счастливом острове Гернси. «Птицы уже порхают, преследуя друг дружку, как видно, чувствуют приближение весны. У меня самой ожили воспоминания о нашей молодой любви, и старое мое сердце бьется сильнее при мысли о тебе. Как хорошо было бы любить друг друга на Гернси, когда в моем садике расцветают цветы, составляющие твой вензель, а море тихо плещется под моими окнами. Ах, с какой бы радостью я променяла Версаль и его дворец, его Сенат и всех его бездушных и безмозглых ораторов на мой маленький домик „Отвиль-Феери“ и на честный лай нашего Сената во дворе „Отвиль-Хауз“…»

Тысяча восемьсот семьдесят седьмой год был годом политических битв. Председатель совета министров Жюль Симон, завсегдатай дома Гюго, еврей с характером римского кардинала, тщетно пытался договориться с Мак-Магоном, не переносившим антиклерикализма Гамбетты. «Нам с ним больше невозможно идти вместе, – сказал президент Жюлю Симону, – я предпочитаю, чтобы меня свергли, чем держали под началом господина Гамбетты». В глазах маршала это было вопросом иерархии. Он заявил, что воспользуется правом, предоставленным ему конституцией, и распустит палату депутатов с согласия Сената. Гюго собрал у себя вожаков левых депутатов, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого замысла. Записная книжка Виктора Гюго, 19 сентября 1877 года: «Манифест Мак-Магона. Человек бросает вызов всей Франции…»

За несколько дней до этого он принял у себя на улице Клиши в девять часов утра дона Педро, императора Бразилии, и тот держал себя с ним как с равным – именно такого отношения добивался когда-то Гюго от королей Франции. Войдя, император сказал:

– Приободрите меня, я немножко робею. – Затем пошутил: – У меня есть честолюбивое желание – представьте меня, пожалуйста, мадемуазель Жанне.

Гюго сказал девочке:

– Жанна, представляю тебе императора Бразилии.

Она с разочарованным видом пролепетала:

– А почему он не так одет?..

Когда поэт сказал:

– Представляю вам своего внука, ваше величество, – император ответил:

– Здесь только одно «величество» – Виктор Гюго.

Дон Педро принял приглашение прийти к поэту на обед во вторник – в качестве простого путешественника, наравне с обычными гостями, бывавшими у Гюго в этот день.

Сенат напоминал потревоженный, гудящий улей. Виктор Гюго, главный вождь врагов Мак-Магона, поставил в комиссии существенный вопрос: «Если президент распустит палату депутатов и все же будет побит, подчинится ли он воле нации?» Присутствовавший на заседании министр г-н де Мо не осмелился ответить. Двадцать второго июня Виктор Гюго произнес большую и прекрасную речь против роспуска палаты:

Я очень хотел бы поверить клятвам в верности, но я помню, как однажды мы уже поверили им… Не моя вина, что я это вспомнил. Я вижу сходство, которое весьма меня беспокоит, – и беспокоюсь я не за себя, ибо мне нечего терять в жизни, а в смерти я обрел бы все, – я беспокоюсь за свою страну. Господа, прислушайтесь к словам седовласого старика, уже видевшего то, что вам, быть может, тоже придется увидеть, – у которого нет на земле других интересов, кроме ваших, и который дает всем вам, друзьям и врагам, советы с полной искренностью, ибо он уже так близок к вечной истине, что не способен ни ненавидеть, ни лгать.

Вас втягивают в авантюру. Так послушайте же того, кто уже пережил ее. Вам предстоит столкнуться с неведомым. Послушайте же того, кто говорит вам: «Я это неведомое знаю». Вам предстоит взойти на корабль, чей парус уже колышется на ветру, и скоро этот корабль отправится в большое и как будто многообещающее путешествие. Послушайте же того, кто говорит вам: «Остановитесь! Я уже испытал кораблекрушение!..»[241]

Левые горячо аплодировали ему. На следующий день восьмилетняя Жанна, войдя в его комнату, спросила:

– Ну как, в Сенате хорошо прошло?

В Сенате прошло очень хорошо – но речь убедила лишь тех, кто и прежде был убежден в правоте оратора.

Роспуск палаты был принят незначительным большинством: сто сорок девять голосов против ста тридцати. На новых выборах республиканцы прошли в подавляющем большинстве: триста двадцать шесть мест против двухсот. Мак-Магон не смог теперь сохранить свои позиции. «Надо или подчиниться, или удалиться», – сказал ему Гамбетта. Он подчинился, а потом удалился – подал в отставку. Роль Виктора Гюго в победе левых была ограничена его преклонным возрастом и тем, что он уже отошел от дел, но она была бесспорной. Теперь он «стал в Третьей республике олицетворением патриарха и учителя».

У патриарха была не одна-единственная Руфь. Каждый день после завтрака он уходил из дому, из «адского своего дома», где Локруа, которого полюбила Алиса, держал себя как фрондирующая власть, а мрачно настроенная Жюльетта постоянно обследовала карманы, потайные ящики, интимные записки Гюго. Он то отправлялся к Бланш, то навещал Мари-купальщицу, так как «жизнь не задалась» у вианденской ундины и в письмах к Гюго неудачница вновь просила о помощи. Она проживала на Крымской улице, неподалеку от парка Бют-Шомон и авеню Германии[242], куда можно было доехать на трамвае – площадь Звезды—Монтолон—Тронная площадь. В записных книжках Гюго 1875–1878 годов слова: Крым, Шомон, Германия и Star – Month[243] обозначали Мари Мерсье. Из записей видно, что он возил Мари в Бют-Шомон на «пряничную ярмарку» и на кладбище Пер-Лашез. «Я обычно пользуюсь трамваем, имеющим маршрут от площади Звезды до Тронной, и омнибусами – линии Батиньоль – Ботанический сад, – писал Виктор Гюго по случаю нового, 1878 года президенту правления Генеральной компании омнибусов, – позвольте мне передать через ваше посредство кондукторам и кучерам обеих линий пятьсот франков…»