Читать книгу "История Османской империи. Видение Османа - Кэролайн Финкель"

Перемены, случившиеся в Османской империи в первой половине XVIII века, были системным явлением, и жизнь известных людей, извлекших выгоду из реалий современного им мира, могла лишь отчасти объяснить суть перемен. Наблюдавшееся в середине столетия относительное спокойствие в отношениях между империей и другими государствами отчасти можно приписать масштабам личностей тех государственных деятелей, которые занимали руководящие должности. Это был своего рода антракт, во время которого появились лучшие, чем когда-либо прежде, возможности урегулировать международные разногласия и споры с помощью дипломатии, а не военного противостояния. Эта тенденция проявилась в снижении статуса военных и в повышении статуса представителей управленческого аппарата, что было неизбежным результатом более длительного процесса преобразования империи из агрессивного государства в государство, более озабоченное проблемами собственной обороны. Теперь продвижение на верхние ступени административного аппарата давало человеку более высокое положение, чем продвижение по иерархической лестнице османской армии. А примером воинского героизма служила стойкая оборона осажденной крепости, а не победоносная оккупация новых территорий.

Рост роли дипломатии как средства урегулирования разногласий сделал более высоким положение канцлера, ответственность которого распространялась и на крайне важную сферу ведения иностранных дел. Османский уполномоченный на переговорах в Карловице Рами Мехмед-паша был канцлером в общей сложности почти восемь лет, прежде чем он, без особого на то желания, ненадолго занял пост великого визиря. Приблизительно таким же образом сложилась и карьера Коджа Рагиб-паши, который был участником мирных переговоров с Надир Шахом, а также переговоров, закончившихся подписанием Белградского договора 1739 года. Он стал канцлером в 1741 году и был великим визирем с 1757 года и до самой своей смерти, наступившей через семь лет. Помимо прочего, Коджа Рагиб был зятем султана и, таким образом, он одним из первых извлек выгоду из тенденции, согласно которой чиновники высокого уровня стали пользоваться все большей благосклонностью. Эта тенденция сохранялась до самого конца империи. Следующие пять человек, занимавших пост канцлера до 1768 года и начала новой фазы войны с Россией, впоследствии были назначены на должность великого визиря. Теперь выходцам из среды военных уже не отдавали предпочтение.

В отличие от военных действий, дипломатическая деятельность способствовала проявлению интереса к своим коллегам и пониманию особенностей их характера, просто потому что людям, ответственным за дипломатические отношения, нужен был поток информации, на основе которой принимались политические решения. В случае Османской империи посольские миссии, осуществлявшиеся отдельными личностями, такие как пребывание Челеби Мехмед-эфенди во Франции в 1720–1721 годах, были разовыми поручениями, с помощью которых аппарат канцлера получал описания необычных и отдаленных стран. Многие другие сообщения такого рода поступали от османских посланников, направленных в Россию, Австрию, Польшу, Швецию и Иран. Продолжался традиционный, но нерегулярный обмен посланниками с моголами Индии. Стимулом к тому была активность Надир Шаха в Иране, которая имела место в 40-е годы XVIII столетия. Передача приветствий нового султана другим монархам также служила поводом для отправки посольства, которое усилиями возглавлявшего его представителя султана должно было полностью соответствовать торжественности этого церемониала. Подобно тому, как в минувшие века это делали в своих отчетах венецианские посланники, возвращавшиеся из Стамбула на родину, османские дипломаты уделяли самое пристальное внимание политике и культуре стран, которые они посещали. Что касается культурного обмена, то он носил двусторонний характер. В те годы более любознательные, чем когда-либо прежде, европейцы путешествовали как в Стамбул, так и в глубинку Османской империи, чтобы собственными глазами увидеть эту страну.

Многие состоятельные и власть имущие люди были бы рады познакомиться с новыми идеями и формами выражения, которые разжигали в них любопытство, но в правящих кругах Османской империи не было стремления к слепому подражанию Западу. В каждом обществе существовали определенные пределы адаптации и гибкости, и каким бы тесным ни был контакт Османской империи с Европой, он никогда бы не смог привести к преобразованиям в сфере культуры. Историки османского государства часто обвиняют его в консерватизме, который препятствовал принятию западных ценностей, хотя западный путь к современной цивилизации оказался настолько неотвратимым, что всякий, кто его отвергал, был уже по определению виновен в противодействии реформам и просвещению. Янычары противились реорганизации и модернизации по той причине, что это реально угрожало их привилегированному положению, а священнослужители того времени могли усмотреть в зарождавшихся переменах того времени вызов своей монополии в сфере образования — такие науки, как военная технология, требовали наличия преподавателей с нетрадиционным образованием, а это ставило под угрозу монополию «закрытой корпорации» священнослужителей. Петр Великий прославился своим умением использовать старые порядки в целях приобщения государства к современной цивилизации, но туркам такой способ не подходил. Османскую империю XVIII века можно было полностью интегрировать в европейскую торговлю, но далеко не все новинки, привезенные послами и купцами с экзотического Запада, будь то артефакты или идеи, приживались в государстве, мировоззрение жителей которого так сильно отличалось от мировоззрения их европейских соседей. Возможно, причиной возрождения тенденции уделять особое внимание приверженности султана и его подданных исламским традициям стала потребность компенсировать ущерб, нанесенный самолюбию Османской империи неудачными войнами второй половины XVII века. Впрочем, эта тенденция развивалась параллельно со стимулированием потребительского интереса и явной открытостью западным идеям, что было отличительной чертой того времени.

Разработанный как для внутреннего, так и для внешнего употребления новый образ Османской империи, ставший столь очевидным во время царствования султанов XVIII столетия, в то же самое время вполне гармонировал с духом той эпохи, когда во всех европейских странах уважение и приверженность к единственной религии, выбранной государством в качестве официальной, все еще считались критерием благонадежности. Так было и в католических Франции и Австрии, в протестантских Британии и Пруссии и в православной России.

На протяжении XVIII столетия империя не имела возможности выбирать между принятием зарубежного влияния или отказом от него. Используя имевшиеся в ее распоряжении средства, она просто сопротивлялась тому, что считалось для нее вредным. Одним из проявлений возврата к традиционным ценностям, происходившего одновременно с ростом потребления, стало обращение к законам, регулирующим потребление предметов роскоши, как к инструменту поддержания упорядоченного общества. Военных, чиновников, священнослужителей и крестьян можно было узнать по их одежде, но самыми заметными были отличия в одежде немусульман (строго установленного покроя и цвета), которые помогали держать их в рамках предписанного им подчиненного положения. Подобно немусульманам, женщины подвергались ограничениям, которые касались того, как им себя вести и что им носить, в особенности в общественных местах. Стремились к тому, чтобы их не смог запятнать ни один грязный намек и чтобы их не узнали по внешнему виду. В последнее десятилетие царствования Ахмеда III жители Стамбула (в особенности женщины всех классов) пользовались большей, чем когда-либо прежде, свободой передвижения и возможностью появляться за стенами своих домов. Власти не оставили этот факт без внимания. В 1726 году, в самый разгар «эпохи тюльпана», Невшехирли Дамад Ибрагим-паша содействовал укреплению моральных устоев семьи, которые впоследствии были окончательно разрушены. Он выпустил свод правил с целью недопущения излишеств в одежде женского сообщества и возвращения к нормам внешних приличий: