Читать книгу "Дюма - Максим Чертанов"

Родилась она в Луизиане примерно в 1835 году, ребенком танцевала в балете, якобы в 12 лет перевела Илиаду, в 17 лет то ли вышла, то ли не вышла замуж. На Кубе танцевала, в Техасе редактировала газету; Уолт Уитмен, Марк Твен и Брет Гарт были ее друзьями. В 1856 году она вышла замуж за музыканта Александра Менкена и стала писать о «еврейском вопросе», Ротшильд ею восхищался как публицистом. Порвала с мужем (развод в США был разрешен), поступила в театр в Новом Орлеане, потом в Нью-Йорке, там в 1859 году вышла за боксера Джона Хинена, с ним тоже не ужилась. Актрисой была не ахти какой, коллега посоветовал ей не играть в обычном театре, а придумать что-нибудь экстравагантное. Она придумала полуцирковую постановку по мотивам «Мазепы» Байрона: сюжет предельно упрощен и масса трюков на лошадях. Первое представление в Олбани, успех, гастроли по стране. В 1862 году она вышла замуж за своего импресарио Роберта Ньюэла, родила двоих детей, оба умерли во младенчестве. Разошлась с мужем, в 1866-м, будучи беременной от неустановленного мужчины, вступила в фиктивный брак с актером Джеймсом Беркли и уехала на гастроли в Лондон (рожденный ею ребенок тоже умер). В Англии имела шумный успех, рассказывала, как была ковбоем и охотилась на буйволов, оказалась в плену у индейцев и, загипнотизировав их, бежала, и тому подобное. Беседовала с мужчинами о политике, философии и теологии, Диккенс и Суинберн переписывались с нею как с равной. Из Лондона приехала в Париж, поселилась в отеле на бульваре Страсбур, весь город стремился к ней. Дебютировала 31 декабря 1866 года в театре «Готэ». Дюма пришел к ней за кулисы в первых числах января 1867 года.

Дюма — Аде Менкен: «Если правда, что у меня есть талант, как правда то, что у меня есть сердце, — и то и другое принадлежит тебе…» Сыну: «Несмотря на мои годы, я нашел свою Маргариту, для которой играю роль Армана…» (герои «Дамы с камелиями»). Второй раз (после Беатрис Пирсон) женщина незаурядная согласилась стать ему близким человеком, не говорим «любовницей», так как в этом есть сомнения, но на людях она с ним бывала постоянно. Сын, дочь и знакомые были шокированы. Но она ему подходила, она была тем, в чем он нуждался, и он расцвел. «Белые и синие» печатались в «Мушкетере» с 13 января 1867 года, номера газеты шли нарасхват, тираж удвоился. Как давно не было такого успеха! Чем его объяснить? И тема благодатная — гордость нации, ее победы, и вдохновение было, и старался, и написано хорошо. Часто, когда его работы принимали плохо, он винил читателей и редакторов. Теперь, когда принимали как нельзя лучше, — был недоволен собой. «Есть некоторые предметы, которые я бессилен изобразить: одна из самых больших печалей для писателя — знать, что он пишет слабее, чем чувствует». Кажется, после «Сан-Феличе» и «Марии Лафарг» он начал становиться другим писателем, которым мог стать изначально, не сверни на легкую дорогу. Но тогда бы мы не знали «Трех мушкетеров»… Стоило ли оно того?

Роман завершился 22 февраля победой над пруссаками, с 23-го Дюма начал публикацию «Волонтера 92 года» под названием «Рене Бессон, свидетель революции», но читатели бесновались, требуя продолжения «Белых и синих», — он уже и забыл, что такое бывает. Опять оборвал бедного «Волонтера» и взялся за «Белых и синих». Мы столько ждали, когда он напишет о самом странном и любопытном моменте — падении Робеспьера и конце террора, но он опять пропустил его, перепрыгнув в осень 1795 года: террора уже нет, страшный Конвент, куда вернулись жирондисты, принял очень милую конституцию, провел амнистию, переименовал площадь Революции в площадь Согласия и… самораспустился. Зачем? А затем, что хотел все делать по-человечески, ведь Конвент был и законодательной, и исполнительной, и судебной властью. Теперь появились парламент и избираемый им исполнительный орган — Директория: пять человек, принимающих решения большинством. Это, конечно, была ошибка: многоголовая исполнительная власть нежизнеспособна. Но все эти милые интеллигенты (а в новый парламент опять избрались такие) боялись диктатуры… (Они так боялись повторения старого, что, дабы не допустить новой «Горы» и вообще фракций, депутатам воспрещалось больше месяца сидеть на одних и тех же местах.)

Члены Директории ссорились между собой и не умели ни денег найти, ни от врагов отбиться. И началось: роялисты, шуаны, заговоры, парижские Советы бузят, 13 вандемьера (5 октября) 1795 года — роялистский мятеж, пошли на поклон к Бонапарту, тот подавил восстание, потом провел блистательную итальянскую кампанию. А кругом раскол, инфляция, хаос, едва во Францию разрешили вернуться роялистам, как они стали готовить переворот (в 1797 году 259 роялистов избрались в парламент). Дюма привел документы: заговор был и Директория защищалась. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797-го Бонапарт вновь играючи подавил мятеж и подумал: да сколько же я буду стараться для кого-то? «Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним [Директории], но они мне отказали. Если бы я остался здесь, мне пришлось бы их свергнуть и стать королем. Аристократы никогда на это не согласятся; я прощупал почву: время еще не пришло». «Итак, Бонапарт хотел покинуть Европу не для того, чтобы вести переговоры с Типпу Сахибом через всю Азию или сокрушить Англию в Индии. Ему надо было покорить этих людей! Вот истинная причина его похода в Египет».

Он отправился воевать; тут знаменитая легенда, будто он в госпитале в Яффе возлагал руки на больных чумой. Противоположная версия: он приказал их убить. Дюма разобрал эпизод по косточкам. Сперва цитировал Тьера, сторонника первой версии: «В городе находился госпиталь, где лежали наши больные чумой. Увезти их с собой было невозможно; оставить их означало обречь этих людей на неминуемую смерть либо от болезни, либо от голода, либо от жестокости неприятеля. Поэтому Бонапарт сказал врачу Деженетту, что было бы гораздо более человечным дать им опиума, чем оставлять их в живых; в ответ врач произнес следующие, весьма похвальные слова: „Мое дело — их лечить, а не убивать“. Больным не дали опиума, но из-за этого случая стала распространяться бесчестная, ныне опровергнутая клевета». «Я покорно прошу прощения у г-на Тьера, но этот ответ Деженетта недостоверен… Вот рапорт Даву, написанный в присутствии главнокомандующего и по его приказу; он фигурирует в сводке его официальных донесений. „Армия прибыла в Яффу пятого прериаля (24 мая). Она оставалась там шестого, седьмого и восьмого (25, 26 и 27 мая). За это время мы воздали непокорным селениям по заслугам. Мы взорвали укрепления Яффы, бросили в море всю крепостную артиллерию. Раненых эвакуировали по морю и по суше. Кораблей было очень мало, и, чтобы успеть закончить эвакуацию по суше, пришлось отложить выступление армии до девятого (28 мая). Дивизия Клебера образует арьергард и покидает Яффу лишь десятого (29 мая)“. Как видит читатель, здесь нет ни слова о больных чумой, о посещении госпиталя и тем более о каких-либо прикосновениях к больным чумой. Ни в одном из официальных рапортов об этом нет и речи».

Значит, не было госпиталя? Но Дюма привел воспоминания Бурьена, секретаря Наполеона, утверждавшего, что посещение было: «Я шел рядом с генералом. Утверждаю: я не видел, чтобы он прикасался к кому-либо из больных чумой. С какой стати ему было их трогать? Они находились в последней стадии болезни; никто из них не говорил ни слова. Бонапарт прекрасно знал, что не застрахован от заражения… Некоторые настойчиво молили о смерти. Мы решили, что было бы гуманно ускорить их кончину на несколько часов». «Вы еще сомневаетесь? Наполеон сейчас выскажется от первого лица: „Кто из людей не предпочел бы быструю смерть жуткой перспективе остаться в живых и подвергнуться пыткам этих варваров!“ …Мы восстанавливаем истину не ради того, чтобы предъявить обвинение Бонапарту, который не мог поступить иначе, чем он поступил, а чтобы показать приверженцам чистой истории, что она не всегда является подлинной историей». Не потому в официальных отчетах ничего нет о госпитале, что Наполеон там не был, а потому, что он приказал добить раненых. Так — анализируя, сопоставляя — работал Мишле; Дюма научился делать это не хуже.