Читать книгу "Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас"

Мироощущение белых передает приказ генерала Врангеля от 14 января 1926 года: «…Как в бою развертывается полк, разбивается на батальоны, роты, взводы, звенья, принимает рассыпной строй, так Армия, изгнанница из лагерей Галлиполи, Лемноса, Кабакджи, разошлась по братским славянским странам, рассыпалась по горам Македонии, шахтам Болгарии, заводам Франции, Бельгии, Нового Света. Рассыпалась, но осталась Армией, — воинами, спаянными между собой и своими начальниками, одушевленными единым порывом, единой жертвенной готовностью. Среди тяжелых испытаний Армия устояла. Не ослабла воля. Не угас дух. Придет день, протрубит сбор, сомкнутся ряды, и вновь пойдем мы служить Родине. Бог не оставит нас. Россия не забудет»[465].

Вопрос был в том: какая Россия?

СССР находился между новым крестьянским бунтом, опирающимся на традиционный деревенский локализм, и новой редакцией продразверстки. Из этой оценки неизбежно должен был последовать вывод о грядущем участии государства в организации нового модернизационного цикла, то есть внутри нэпа уже вызрели силы, препятствующие развитию.

По сути, Витте и Сталин смотрели на проблемы российской экономики одинаково. Государственный капитализм начала XX века с его госмонополизмом (вспомним генерала А. А. Маниковского) наталкивался на многоукладность и недоразвитость капитализма в селе, и социалистическая экономика испытывала точно такие же трудности.

Это экономическое раздвоение страны требовало сильного решения. Историческая традиция подсказывала направление.

«Как это парадоксально ни звучит, но большевики есть третье явление русской великодержавности, русского империализма — первым явлением было Московское царство, вторым явлением Петровская империя. Большевизм — за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее»[466].

Такой в общих чертах была обстановка в СССР, когда Шульгин предпринял свое путешествие под опекой МОЦР. Добавим к этому еще и изменение в европейском политическом ландшафте.

В Европе прошла перегруппировка сил: ослабленная непосильными репарациями Германия приняла американский «план Дауэса», уступила американцам контроль над своими финансами и получила кредиты, по которым могла восстанавливать промышленность и выплачивать репарации. Время вражды заканчивалось.

В октябре 1925 года в Локарно были приняты так называемые Локарнские договоры и 1 декабря подписаны в Лондоне. Это стало плохим сигналом для Кремля: Великобритания, Франция и Германия взаимно гарантировали незыблемость своих границ, но обязательства не распространялись на восточные рубежи Германии, то есть в сторону СССР.

На XIV съезде ВКП(б) Сталин сказал, что Локарно — это «продолжение Версаля». «Думать, что с этим положением помирится Германия, растущая и идущая вперед, значит рассчитывать на чудо». Он предсказал, что «Локарно чревато новой войной в Европе» и назвал болевые точки: потерю (по Версальскому договору) Германией Силезии, Данцига и Данцигского коридора, потерю Украиной (читай: СССР по итогам советско-польской войны) Галиции и Западной Волыни, потерю Белоруссией (СССР!) западной ее части, потерю Литвой Вильнюса (захвачен Польшей)[467].

Немцы как-то кособоко, но возвращались в западный мир, а СССР оставался в изоляции, боясь потерять главного своего партнера, каковым были Германия и ее генералы, ненавидевшие западных руководителей за унизительные условия Версаля.

13 апреля 1926 года генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин сделал доклад на пленуме Ленинградской партийной организации «О хозяйственном положении и политике партии» и заявил, что страна вступила во второй период нэпа, в период «прямой индустриализации»: «Не может страна диктатуры пролетариата, находящаяся в капиталистическом окружении, остаться хозяйственно самостоятельной, если она сама не производит у себя дома орудий и средств производства, если она застревает на той ступени развития, где ей приходится держать народное хозяйство на привязи у капиталистически развитых стран, производящих и вывозящих орудия и средства производства. Застрять на этой ступени — значит отдать себя на подчинение мировому капиталу»[468].

Как заметил сменовеховец Н. В. Устрялов, происходила «национализация Октября». Сменовеховство было новым течением в эмиграции, нацеленным на сотрудничество с Москвой, эволюционный перехват власти у коммунистов.

Вскоре после Локарнских договоров и вступления Германии в Лигу Наций, при абсолютной поддержке главнокомандующего рейхсвером генерала Г. фон Секта был заключен договор о дружбе с СССР. Германия стремилась сохранить баланс сил.

Глава тридцать четвертая

Шульгин едет в Советскую Россию. — МОЦР демонстрирует свои возможности. — СССР — та же Россия, только хуже. — Снова «еврейский вопрос». — Выпуск книги о путешествии

Итак, 23 декабря 1925 года 48-летний гражданин Иосиф Карлович Шварц, высокий мужчина с пышной седой бородой, курчавившейся возле ушей, перешел советско-польскую границу в сопровождении сотрудника «Треста» Ивана Ивановича (офицер ОГПУ Михаил Иванович Криницкий). Затем уже под именем Эдуарда Эмильевича Шмитта в сопровождении Антона Антоновича (офицер ОГПУ Сергей Владимирович Дорожинский, бывший товарищ прокурора Киевского окружного суда Н. Н. Чебышева) на поезде доехал до Киева и поселился в скромной гостинице «Бельгия».

Шульгин (это, конечно, был он) совершил большое путешествие по трем главным советским городам и был поражен как увиденным, так и большими возможностями «Треста». Вернувшись в Сремски Карловцы, он написал книгу «Три столицы», в которой изложил свои впечатления. Она стала сенсационной.

Вот ее основные выводы: «Позднее я понял, что это вообще самая краткая характеристика современной России: все, как было, только хуже»[469].

И еще: «Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть»[470].

По сути, эта книга — большой яркий репортаж человека, выглянувшего из эмигрантского Зазеркалья. Читать ее сегодня — словно читать старые газеты: некогда живая ткань жизни высохла, пожелтела и не слышна. Необходимы усилия, чтобы уловить тот некогда сильный голос. В этом смысле «Дни» гораздо живее, потому что трагичнее.