Читать книгу "Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон"

Еще одно произведение, проливающее свет на 1960-е – 1970-е годы, – фильм Луи Маля «Мой ужин с Андре». Два друга после многолетней разлуки ужинают в нью-йоркском ресторане, и каждый отстаивает выбор, сделанный им в жизни. Андре странствует по всему миру в поисках «духовного просветления»; а Уолли «корпит» в Нью-Йорке, с грехом пополам зарабатывает на жизнь сценариями и актерством, живет все это время с одной женщиной – и сам признает, что жизнь его довольно-таки уныла. То, что для Уолли – повседневные удобства, без которых не обойдешься, для Андре, с его экзотическим именем – лишь атрибуты бессмысленной материальной культуры. Уолли предпочитает «маленькие радости» и «скромные, достижимые цели»; Андре ищет духовной трансцендентности, «высших состояний сознания». Он пробовал восточные религии, приемы изменения сознания, жил в коммунах. Жизнь в Нью-Йорке, куда он вернулся после долгих странствий, кажется ему немногим лучше концлагеря – с той лишь разницей, что этот концлагерь населен «роботами и жертвами лоботомии». Они с женой, говорит он Уолли, чувствуют себя здесь, словно евреи в Германии конца 1930-х годов, и мечтают отсюда сбежать.

Маль не спешит становиться на одну из сторон. Оба жизненных пути – стратегии выживания, различные, но, быть может, равно пригодные ответы нашему несовершенному и непрочному миру. И, как бы там ни было, Уолли у Маля выглядит «образцом здравого смысла и демократичного человеческого достоинства». Его верность знакомой обстановке напоминает то, что Ханна Арендт называла «любовью к миру – миру человеческих связей и человеческих трудов, к тому, что придает нашей жизни надежность и постоянство». В то же время нельзя не признать, что Уолли сильно снизил свои ожидания и требования от жизни, что он живет одним днем и платит за это резким сужением поля зрения, не позволяющим никакой сознательной политической активности, никакой более серьезной роли в жизни – в сущности, более живой жизни – столь многим приносящей радость и удовлетворение. «Это позволяет ему оставаться человечным – достижение в наши дни немалое – однако не позволяет ему влиять на ход событий в жизни общества».[744]

По сути, ни Уолли, ни Андре не уверены в возможности совместного политического действия – для Ханны Арендт, Кристофера Лэша и, быть может, для Луи Маля единственной реальной цели в жизни, единственного пути, дающего нам возможность стать по-настоящему больше.

Доступный паллиатив?

Подобно тому как Лэш и другие обрушивались на культуру психотерапии, критики всех возможных сортов яростно обрушились на культуру наркотиков. Дж. Т. Рош начинает свое исследование с влияния наркотических «трипов» на познание: «Если какие-то опьяняющие вещества вызывают в нас переживания, сходные с религиозным экстазом, говорит Бертран Рассел, тем хуже для религиозного экстаза: «в чем разница между тем, кто мало ест и видит ангелов, и тем, кто много пьет и видит чертей?» Оба находятся в ненормальном физическом состоянии и потому испытывают ненормальные переживания». Учитывая многочисленные и подробные сообщения о сходстве между религиозным экстазом и различными ненормальными состояниями, отмахнуться от этого возражения не так-то легко. Впрочем, Теодор Шик переворачивает эту аналогию вверх дном, делая провокационное заявление о том, что изменять сознание – «такая же базовая потребность человека, как есть и спать».

Допуская, что, возможно, «горстка философов» вдохновлялась наркотическими веществами (так, Уильямс Джемс полагал, что веселящий газ помог ему по-новому взглянуть на Гегеля), а другие философы и ученые использовали в работе медитацию (так, Уильям Харви медитировал в угольной шахте), Рош все же очень скептически относится к таким утверждениям, как заявление Тимоти Лири о том, что ЛСД дала ему прямой доступ к собственному ДНК, или Рика Страссмана, лос-анджелесского психиатра, специализирующегося по психофармакологии, что еще один галлюциноген, ДМТ (диметилтриптамин), «позволяет увидеть темную материю». Рош указывает также, что все сообщения о «единстве с космосом» или «потере собственного Я» сомнительны: ведь какое-то Я продолжает за всем этим наблюдать и осознавать. Сомневается он и в «моральном и экзистенциальном просветлении» под влиянием наркотиков – отчасти потому, что, по словам других экспериментаторов (например, Хаксли и того же Лири), наркотики как раз заглушают нравственное чувство. Это подрывает все гипотезы о «прямом постижении» какой-либо нравственной мудрости при помощи психоактивных веществ.[745]

Итак, мы оказались в парадоксальной ситуации: экстравагантные притязания сторонников наркотиков – то, что наркотики якобы создают «многомерное сверхсознание, новые категории знания, помогают лучше понять реальность» – подрывают, по словам Роша, многочисленные свидетельства о «прекрасно известной способности психоделических веществ вредить нашему мышлению, восприятию и концентрации». Рош заключает, что «богооткровенные возможности наркотиков явно преувеличены», и формулирует настоящий вопрос: «Какое же знание может быть доступно индивиду чрез посредство химических веществ, снижающих его способность к рациональному мышлению?..» И Уоттс, и Лири, и Хаксли описывают прозрения, полученные в результате психоделического опыта, как прямой доступ к некоей глубинной истине, а не как работу интеллекта. О том, чем можно гарантировать достоверность подобного наркотического опыта, Уоттс, Лири и Хаксли не заговаривают вовсе, предлагая читателям довериться их авторитету».

Остается проблема «психоделической духовности». Однако психоделический опыт едва ли отвечает религиозному представлению, что бог непознаваем: его невозможно ни воспринять, ни даже ощутить. Бог Торы никогда не является людям непосредственно; поэтому, говорит Рош, что же нам думать о заявлениях шизофреников, эпилептиков и людей, принимавших наркотики, о том, что они будто бы встречались с богом или видели ангелов лицом к лицу? Кроме того, есть и простой аргумент: ни одно всезнающее и всемогущее существо по определению не станет являться кому попало, лишь потому, что его «вызвали» мирскими средствами без его на то воли и желания.[746]

Далее, прекрасно известны как неприятные психоделические «трипы», так и «трипы», в результате которых вера исчезает. А некоторые сектантские вожди используют наркотики для «промывания мозгов» своей пастве (как, например, Секо Асахара, ответственный за газовую атаку в 1995 году в токийском метро).

Быть может, как гласит пословица, чтобы узнать, хорош ли этот пудинг, надо его попробовать. И здесь надо отметить, что к концу 1970-х годов потребление ЛСД заметно сократилось. В 1990-х – начале 2000-х произошел возврат к нему, однако он далеко не достигал уровня 1960-х – начала 1970-х. В то же время потребление каннабиса, чья история насчитывает несколько тысячелетий, не снижается (по данным Всемирной Организации Здравоохранения, в 2010 году более 147 миллионов человек по всему миру потребляли каннабис регулярно). Воздействие его намного слабее, чем у ЛСД, и, несмотря на его разнообразие, никто и никогда не придавал «видениям», вызванным каннабисом, какого-либо метафизического значения. Скорее, как отмечает Марк Торсби, каннабис обеспечивает людям временное облегчение жизненных тягот, «краткое бегство из пустыни отчуждения». Если он в самом деле способен обогатить нашу жизнь и стимулировать творчество, как утверждают некоторые художники и музыканты, и если они в самом деле обогащают своим творчеством нашу жизнь, – в чем его вред? Как говорит профессор Брайан Клак, следуя словам Фрейда о паллиативах, «быть может, жизнь требует от нас определенной гибкости и терпимости».[747]