Читать книгу "Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер"

— Дорогая, — сумела она наконец перебить звонившую, — я, право же, не понимаю ни слова из того, что ты говоришь. Умираю хочу спать.

— А я всю ночь не сомкнула глаз, — сказала Адаса.

Маша обещала, что перезвонит, и, обессиленная, рухнула на диван. Каким образом оказался дядя Абрам на Птасьей? И при чем тут эта Маня? И с какой стати ее задержали? Все услышанное не укладывалось в голове. Она выдвинула ящик секретера и достала флакон с валерьянкой. Взглянула на себя в зеркало. Бледна, как смерть. Вместо вчерашней модной прически — спадающие на глаза патлы. Под глазами темные круги. «Господи, краше в гроб кладут», — подумала Маша, вспомнив любимое выражение матери. До нее донесся чей-то вздох и кашель. Вошел Янек — босой, в одних подштанниках, ребра торчат, как обручи на бочке, на шее тонкая цепочка с крестиком, ноги тощие, волосатые, темные глаза горят гневом.

— Что ты тут устроила в такую рань? — прорычал он. — Твоим любовникам, я смотрю, не терпится? Утра дождаться не могут?

— Ради Бога, Янек, перестань меня мучить. Нет у меня никаких любовников.

— Когда ты вчера заявилась домой, а? И кто, черт побери, посмел нарушить мой покой? Я — польский офицер!

— Это же звонила Адаса, дорогой. У моего дяди Абрама был сердечный приступ.

— Этому паразиту, черт его дери, уже давно пора окочуриться.

— Как ты можешь говорить такое? Господи, это ж мой дядя. И еще арестовали Герца Яновера. У его жены истерика.

— За коммунистические взгляды небось?

— Ты же прекрасно знаешь, Герц Яновер — никакой не коммунист. Его арестовали из-за жильцов, снимающих у них комнату. Из-за Бройде и его жены.

— Я-то тут при чем, черт возьми? На что они рассчитывают? Что я вступлюсь за этих жидовских большевиков?! Будь моя воля, я бы их давно всех перевешал.

— Не понимаю, чего ты так возмущаешься? Герц Яновер ни в чем не виноват.

— Все они — одна шайка. Эти твои проклятые евреи терзают Польшу не хуже термитов. И ведь не успокоятся, подонки, пока над Бельведером не будет развеваться красный флаг.

— Ты спятил.

— И ты — одна из них. Ходишь на их вонючие балы. Ты — чума в моем доме.

— В таком случае я уйду. Сегодня же.

— Нашла чем напугать. Скатертью дорожка. Проваливай!

— Животное!

Янек вышел из комнаты, хлопнув дверью. Маша задумалась. Янек, она знала, обязательно придет просить прощения, будет называть ее ласковыми именами: «Душенька… сердечко… голубушка… мамочка…» Потом уйдет, домой вернется поздно ночью, пьяный, будет хвастаться, что на него вешались офицерские жены. Она закрыла лицо руками. «Господи, как же я устала! Даже поспать не дали!» Она упала на диван, зарывшись лицом в подушку. «Нет у меня больше сил. Пусть будет что будет. Ничего не поделаешь».

Она попыталась забыться сном, но мысли из головы не шли. Она зевнула, потянулась, вытерла слезы. «Пойду в монастырь, вот что. Хотя бы душой отдохну». Она заснула, а когда проснулась, комната была залита солнечным светом; выпал свежий снег. Из кухни доносился запах щей и жаркого — Марианна готовила обед. Маша пошла в ванную, зажгла газовую колонку и села на табуретку. Служанка подошла к двери, постучала, просунула голову в щель, сказала: «Вам почта» — и протянула Маше три конверта. Одно письмо было из Америки, от сестры Лотти. Ее отчима Копла посадили за подпольную торговлю спиртным. Семья, однако, не бедствовала. Менди был юристом, женился, у него родились близнецы. Лотти была не замужем, преподавала в колледже. Она жаловалась, что исправно посылает деньги в Бялодревну, но ответа не получает. Как там отец? Как Аарон? Почему ей никто не пишет?

Второе письмо было из какого-то католического общества с просьбой оказать помощь детям-сиротам. Машу приглашали прийти в детский дом на праздник.

Третье — самое длинное — было от Эдека Гальперна, молодого человека, с которым она дружила до брака с Янеком. Тогда Эдек бросил ее и женился на девушке из Влоцлавека. Он просил ее за него походатайствовать: власти конфисковали принадлежавшую ему лесопилку и отказывались даже выплатить компенсацию. Маша вздохнула. Ну и люди! Ничтожества! У них только одно на уме — деньги и протекция. Она разорвала письмо. Вода согрелась — можно принять ванну. Маша разделась и посмотрела на себя в зеркало. Какая же она маленькая без туфель на высоком каблуке! И какая худая! Кожа да кости. Груди отсутствуют. И детей она иметь не может — слишком мала, как утверждают врачи. Никто ее не любит, вот в чем беда. Ни отец, ни мать, ни муж.

Она отвернулась от зеркала. На полочке над умывальником стоял пузырек с йодом. Она вытащила пробку и понюхала. И вдруг поднесла пузырек ко рту, откинула голову и сделала глоток. Казалось, рука сделала это сама, по собственному разумению. Маша тут же пожалела о содеянном. В следующее мгновение она почувствовала жжение во рту, обожгла язык, нёбо, горло. Она хотела крикнуть, но с ее ссохшихся губ не сорвалось ни звука. Она повернулась и, как была голая, опрометью бросилась на кухню. «Помогите! Помогите!» — хрипела она.

Служанка взглянула на нее и заголосила: «Господи Иисусе!»

В квартиру хлынули соседи. Кто-то вызвал «скорую помощь». Какая-то женщина схватила кастрюльку с молоком и влила молоко Маше в горло. Маша скорее удивилась, чем испугалась. Она ведь не собиралась травиться. Зачем она это сделала? Она закрыла глаза, решив, что никогда больше их не откроет. Ее отнесли в комнату, стали давить на живот, уговорили сунуть два пальца в рот. Спустя какое-то время она почувствовала, что ей в горло вставляют трубку.

В комнату вбежал Янек.

— Что ты наделала? Зачем? Зачем? — лепетал он, становясь на колени.

Ей не хотелось открывать глаза. Что бы там ни произошло, пусть происходит в темноте…

В тот же день все эти новости облетели членов семьи Мускат. Трудно было сказать, какое событие важнее — сердечный приступ Абрама Шапиро или попытка самоубийства Маши. От всего случившегося Адаса лишилась дара речи. Только Гина ни о чем не подозревала. Она еще раз позвонила уговорить Машу замолвить за Герца Яновера словечко. К телефону подошел Янек. Услышав еврейский акцент, он принялся кричать благим матом: «Идите к черту! Сволочи! Ублюдки! Собаки! Предатели!»

Глава шестая

Сотрудники политической полиции на Даниловичевской улице, по всей видимости, сочли Герца Яновера опасным преступником. Они отобрали у него подтяжки, вынули шнурки из ботинок и посадили в одиночную камеру на пятом этаже. Произошло все это на рассвете. Герц присел на широкую, стоявшую посреди камеры скамью и осмотрелся по сторонам. Стены камеры были исписаны именами, датами, коммунистическими лозунгами. Он хотел посмотреть в окно, но оно было слишком высоко от пола. Он снова опустился на скамью и подпер голову руками. Сколько раз он предупреждал Гину, что ее коммунисты-постояльцы погубят его. Но разве кто-нибудь к его словам прислушивается?