Читать книгу "Дарвинизм в XXI веке - Борис Жуков"

Впрочем, у него была на то и другая причина: центральный тезис дарвинизма — «выживание наиболее приспособленных» — казался ему (как и многим другим) тавтологичным. В самом деле, кто такие «наиболее приспособленные»? В одних случаях это могут быть наиболее крупные и сильные, в других — наиболее плодовитые, в третьих — наиболее устойчивые к самым распространенным инфекциям и т. д., но ни одно из этих качеств не может считаться безусловно адаптивным в любых обстоятельствах — всегда можно указать такие условия, в которых носители данного качества окажутся в проигрыше. (Даже такая, казалось бы, универсальная адаптация, как способность к сложному индивидуальному поведению — грубо говоря, «ум», — может ухудшать положение своих обладателей: в 2016 году группа испанских ученых показала положительную корреляцию между относительным размером мозга того или иного вида современных млекопитающих и риском его исчезновения.) Поэтому «самыми приспособленными» (если говорить не о конкретном виде или даже популяции в конкретном месте обитания, а об общем принципе) волей-неволей приходится считать тех, кто успешнее передает свои гены следующим поколениям — неважно, каким именно способом. Для Поппера, который всегда в первую очередь обращал внимание на логическую сторону дела, это означало, что дарвинизм сводится к банальности «выживают те, кто выживает»[288]. Разумеется, с тех пор этот вывод был бессчетное число раз повторен всевозможными оппонентами дарвинизма — со ссылкой на Поппера или без таковой.

При этом сам Поппер признавался, что «был зачарован Дарвином, как и дарвинизмом» — то есть методом рассуждения Дарвина, логикой его теории. И этому вполне можно верить: он впоследствии неоднократно возвращался к этому вопросу, настойчиво отыскивая для дарвинизма место в познании, объявляя его то «ситуационной логикой», то «метафизической исследовательской программой»… А в 1963 году в своей знаменитой работе «Предположения и опровержения: рост научного знания», ставшей одной из ключевых в его наследии, он предположил, что само развитие науки происходит по дарвиновскому механизму — путем выдвижения разнообразных теоретических предположений и последующего отбора тех из них, которые наилучшим образом объясняют ту или иную совокупность фактов (то есть «наиболее приспособленных» для этого объяснения).

Честно говоря, при всем уважении к Попперу согласиться с этой идеей трудно. Разумеется, научные гипотезы, претендующие на объяснение одного и того же круга явлений, конкурируют друг с другом и результат этой конкуренции вполне можно рассматривать как своего рода «отбор наиболее приспособленных»[289]. Однако вряд ли кто-то в здравом уме возьмется утверждать, что сами новые гипотезы появляются в результате случайных ненаправленных изменений прежних теорий. Все-таки ученый, выдвигая новую гипотезу, не меняет что попало в какую попало сторону в прежних концепциях, а сразу (до всякого отбора) старается именно улучшить их объяснительные возможности (не говоря уж о тех гипотезах, которые представляют собой не модификации уже известных теорий, а совершенно новый взгляд на проблему). То есть «изменчивость» тут направленна и адаптивна сама по себе, а отбор выбирает лишь лучшую из адаптаций. Таким образом, научные теории эволюционируют не по Дарвину, а как раз по Ламарку, точнее — по неоламаркистам второй половины XIX века, вроде Копа или Спенсера. И то, что изощренный ум Карла Поппера не заметил этого несоответствия, может свидетельствовать о том, что его юношеская «зачарованность Дарвином» не оставила его и на склоне лет.

Закончились эти противоречивые отношения, как мы уже знаем, примирением Поппера с дарвинизмом и официальным отречением от тезиса о «нефальсифицируемости» последнего. Но к такому финалу философа привели не пронесенная через всю жизнь неугасимая симпатия к дарвинизму и не старческое благодушие. Отчасти причиной стало более глубокое знакомство Поппера с теорией эволюции, отчасти — изменения, происходившие с самой теорией. На протяжении долгой, охватившей почти весь ХХ век жизни Поппера эволюционная теория менялась очень сильно — в том числе и с точки зрения методологических требований. Уже во время написания и публикации книги «Логика исследования», где был впервые сформулирован критерий фальсифицируемости и сделан вывод о несоответствии ему ряда широко известных теорий, дарвинизм существенно отличался от того образа полуспекулятивного догматического «учения», который сложился у Поппера в молодости. Полным ходом шла работа по формированию того, что позже получило имя «синтетической теории эволюции». Применительно к теме данной главы это означало, что качественные утверждения Дарвина и ранних дарвинистов получали количественную форму, вполне допускавшую проверку и опровержение. Начали появляться работы, прямо показывающие существование в природе селективных процессов, а методы генетики позволяли продемонстрировать, что при этом в популяции происходит рост частоты одних аллелей и снижение — других. Возможность вскоре превратилась в правило хорошего научного тона, а затем и в обязанность: теперь уже мало было выдвинуть более или менее правдоподобную гипотезу об адаптивном значении того или иного признака — нужно было хоть как-то проверить ее в наблюдениях или экспериментах. Именно таким путем была доказана в середине ХХ века эффективность маскировочной окраски (разумеется, не у фламинго или колпицы), предупреждающей расцветки у хорошо защищенных (ядовитых, жалящих и т. п.) животных, а также «бейтсовской мимикрии» — столь же яркой и характерной окраски совершенно безобидных видов, имитирующей окраску видов ядовитых.

Впрочем, как мы уже знаем, для решения вопроса о научности теории важны не подтверждения, а опровержения. И они тоже случались — но, в полном соответствии с разработанными к тому времени новыми представлениями о практике научной работы (концепцией «ядра и периферии» Имре Лакатоша и другими), не означали автоматического опровержения основной теории, а указывали на существование проблемы — и тем самым часто стимулировали новые открытия. Так, например, резкое несоответствие скорости накопления аминокислотных замен в белках ограничениям, следовавшим из разработанной Джоном Холдейном теоретической модели естественного отбора в популяции, привело к открытию нейтральных мутаций и разработке теории нейтрализма (см. главу 7). Все эти изменения происходили на глазах у Поппера, и игнорировать их он не мог — что и привело в конце концов к решительному пересмотру им своего давнего вывода.