Читать книгу "Джек-потрошитель с Крещатика - Лада Лузина"

Нужно сказать, что в начале восьмидесятых годов XIX столетия в Киеве действительно царила неповторимая атмосфера. Словно по мановению волшебной палочки тут собрались практически все лучшие представители живописного цеха, которые были тогда на в Российской державе. Адриан Прахов, братья Аполлинарий и Виктор Васнецовы, Николай Мурашко, Павел и Александр Сведомские, Селезнев, Глоба, Серов, Коровин, Нестеров, Михаил Врубель… Только Репин и Суриков по разным причинам не переехали сюда, но, разумеется, бывали с визитами и неоднократно посещали лихие сборища своих собратьев по цеху. Собрание столь значительных художественных сил в одном месте, прежде всего, конечно, было связано с обилием живописной работы. В новопостроенном Владимирском соборе надлежало произвести роспись всего внутреннего пространства и алтаря, а в Кирилловской церкви и знаменитых Софийском и Михайловском Златоверхом соборах велись реставрационно-восстановительные работы. В активную художественную жизнь включились и городские жители. Расписанный первым встречным художником в Киеве того времени плафон имел все шансы через пару лет превратиться в вещь величайшей ценности, поэтому за многими художниками тянулся шлейф из небольших заказов и обещаний. Кроме того, «киевские нувориши», пользуясь засильем в городе мастеров, постоянно обращались с просьбами о портретах домочадцев, декорировании домов или модных в то время лекциях об искусстве. Город бурлил и создавал весьма комфортный для художников климат и удачный распорядок. Наиболее подробные свидетельства об этом оставил один из ведущих художников, оформлявших Владимирский собор, — Михаил Нестеров.

«Работы в соборе шли усиленным темпом. Вставали мы часов в семь, около восьми все были уже на лесах. В двенадцать шли завтракать, отдых до трех и снова работа до шести».

По дороге к собору художники успевали заглянуть в специально ради них открывавшуюся ни свет ни заря кофейню, прилюдно начать и забросить очередной важный спор, перекинуться парой слов с улыбчивыми цветочницами, которых знали уже по именам, и нехотя оставить скупой комментарий о работе зевающим, но волею редакции отправленным на раннюю охоту, журналистам. Обедали — если не были приглашены все вместе на какое-либо званое мероприятие — каждый у себя. Время дневного отдыха тратили чаще всего на прогулки по городу. Вечером же, практически полным составом, отправлялись к идеологу всего происходящего в соборе — Адриану Виктровичу Прахову, в доме у которого решались не только основные организационные моменты росписи собора, но и, частенько, судьбы кого-нибудь из гостей. Там разбивались сердца, переворачивались мировоззрения, задумывались величайшие художественные проекты и обсуждались всевозможные проблемы физики. Организатором и активным участником посиделок у Праховых была хозяйка дома, Эмилия Львовна, вышедшая замуж за Адриана Викторовича еще в 16 лет, родившая ему троих детей, объездившая и изучившая вместе с мужем несметное количество экзотических стран, где Прахов искал следы древних цивилизаций, а Эмилия Львовна — расположение аборигенов. По мотивам найденного один из супругов создавал потом свои художественные проекты, другая же, став знатоком человеческой психики, устраивала «удивительно душевные и неизменно провокационные посиделки, способствующие раскрытию всякого творческого потенциала и отмиранию всего банального и скучного». Впрочем, в оценке «вечеров у Праховых» мнения приглашенных разнились. Кто-то писал, что «дом Праховых в Киеве был эдаким оазисом. Модным салоном, куда имел доступ всякий интересный человек, которому есть что сказать и который сам при этом не прочь послушать остальных чудаков из мира искусства. Мило, весело и необычно было там всегда». А вот беллетрист Иероним Ясинский, например, в статье из «Биржевых ведомостей», высказывался более скептически: «Жил Прахов широко, семья у него была прелестная, артистическая. Но дом его, всегда битком набитый гостями, носил печать какой-то большой студенческой квартиры. В этом доме с утра до вечера ели, пили знакомые и малознакомые люди, начинающие художники, путешественники, иностранцы, приезжали сановники из Петербурга, и за огромным столом сидели рядом с мохнатыми блузниками православные архиереи и католические епископы и решительно всем без различия оказывался одинаковый прием».

А вот еще того менее хвалебные свидетельства Михаила Нестерова:

«Называя в начале своего повествования семью Прахова эксцентрической, я не показал до сих пор почти никаких признаков этой семейной особенности. Между тем такая слава за Праховыми была всеобщая и не облыжная.

Попробую показать те признаки или лучше факты, которые оправдали бы такую славу.

Всякий или почти всякий, вступивший за черту праховской оседлости, должен был крепко помнить, что его здесь, за этой чертой, не спасет от неожиданных проявлений этой эксцентричности “ни чин, ни звание, ни сан”… Всякий, от простого смертного до особ высокопоставленных, не мог быть уверенным, что однажды, в тот момент, когда такая особа или не особа менее всего ожидает, например, во время вечернего чая, при более или менее многочисленном обществе, не скажет ему мадам “дурака”, или важный гость из Петербурга, профессор со всероссийским именем не заслужит «болвана», или кто-нибудь из местных обывателей, тоже за чаем, не почувствует, что ему за воротник рубашки не налили молодые Праховы холодной воды.

И нужно было видеть физиономии этих “вновь посвящаемых”, их полную растерянность, хотя в редких случаях гость не бывал предупреждаем о таких “возможностях”, готовился к ним, и часто, убаюканный за вечер, получал то, что ему сулили, когда, казалось, опасность уже миновала. Например, простившись, провожаемый радушной семьей, шел в переднюю, мысленно упрекая тех, кто его запугивал, считая, что он, благодаря каким-то своим качествам или заслугам, был счастливым исключением. В этот-то момент и оказывалось, что пропала его шляпа. Ее искали все, и гость, и вся эта милая, такая радушная семья. Гость терял терпение, догадываясь, что поспешил со своей самоуверенностью. В этот момент находилась его злополучная шляпа. Она висела, прикрепленная бечевкой к потолку передней. “Сюрприз” готовился в то время, когда гость ораторствовал за чайным столом, когда ему казалось, что он — центр внимания. Готовился сюрприз резвыми младшими детьми Праховых — Кокой и толстой Олей, иногда при участии «Барона» — Сведомского.

Такие проделки варьировались без конца, в худшую или в лучшую сторону. Иногда вместо пропавшей шляпы оказывалось, что калоши важного гостя прирастали к полу, а он, увлеченный прощальной беседой, не замечал, что… они прибиты к полу гвоздиками. Много мог самоуверенный человек получить в этом доме неожиданностей… За редкими исключениями проделки сходили детям с рук благополучно.

“Готовьтесь ко всему — здесь все возможно» — эти слова должны были бы сопутствовать любому гостю, входящему в квартиру Праховых”.

Надо ли говорить, что наш герой с первого визита влюбился и в этот дом, и в эти нелепые шалости, и в прямоту хозяйки, и, безусловно, в талант и потрясающую эрудицию самого Адриана Викторовича. Как прошло «посвящение» Котарбинского, история сохранила в тайне, но точно известно, что Вильгельм Александрович моментально стал у Праховых завсегдатаем и самым активным участником всех их розыгрышей. Кроме того, не умея сидеть без дела, довольно скоро наш герой нашел своему пребыванию у Праховых внятное практическое обоснование: стал давать уроки акварельной живописи старшей дочери семейства Елене Адриановне Праховой. Добрую, талантливую и чуткую Лелю (так звали Елену дома) Котарбинский полюбил крепкой отцовской любовью, и девушка навсегда стала Вильгельму Александровичу близким другом и по-настоящему родным человеком. Впрочем, несмотря на искреннюю привязанность и в отличие от братьев Сведомских, которым периодически «казалось кощунственным тратить время на разъезды по домам», Вильгельм Александрович у Праховых в то время не жил. «Наш чудесный поляк по привычке держался более обособленно и останавливался в гостинице», — вспоминал Павел Сведомский.