Читать книгу "Потемкин - Саймон Себаг-Монтефиоре"

В З часа ночи 11 декабря небо в самом деле стало падать на землю. После массированной бомбардировки крепости сигнальная ракета возвестила о начале штурма. Турецкие пушки отвечали свирепым огнем. Над стенами взвивалось пламя, Измаил являл собой «ужасное и захватывающее зрелище», — вспоминал Ланжерон.[928] Граф де Дама, во главе одной из колонн, атаковавших со стороны Дуная, одним из первых поднялся на стены: сторона крепости, обращенная к реке, действительно оказалась слабейшей. Со стороны суши в город прорвались две колонны, но отряд Кутузова дважды был отброшен назад. Говорили, что Суворов послал Кутузову записку — поздравление со взятием Измаила и обещание добыть для него пост губернатора города. С третьей попытки Кутузов пробился за стены. К рассвету все колонны поднялись на крепостной вал, но не все еще проникли в город. Наконец они ворвались в Измаил «как взбесившийся горный поток». Рукопашный бой между 60 тысячами солдат достиг кровавого апогея, и даже к полудню исход битвы не определился.[929] Измаил являл собой картину дантова ада.

Через некоторое время турки все же начали слабеть. Русские с криками «Ура!» и «Да здравствует Екатерина!» ринулись уничтожать все живое. «Началась ужасная бойня, — вспоминал граф де Дама. — Сточные канавы окрасились в красный цвет. Не щадили ни женщин, ни детей».[930]

Из подземных конюшен вырвались 4 тысячи лошадей и носились, топча живых, мертвых и раненых, пока их также не перебили. Сераскир с 4 тысячами солдат защищал последний бастион под развивающимся зеленым флагом. Английский моряк на русской службе попытался взять сераскира в плен и застрелил его. Англичанина пронзили полтора десятка штыков.

«Не буду даже пытаться изобразить этот ужас, при воспоминании о котором кровь до сих пор стынет в жилах», — вспоминал Ришелье. Ему удалось спасти десятилетнюю девочку, лежавшую возле четырех женщин с перерезанными горлами. Двое казаков собирались убить и ее. Ришелье схватил девочку за руку и обнаружил, что «маленькая пленница не имеет ни одной раны, кроме царапины, вероятно, от сабли, зарубившей ее мать».[931] Татарский князь Каплан-Гйрей и пятеро его сыновей, гордые потомки Чингисхана, стояли на своем бастионе до конца. Отец пал последним, окруженный телами сыновей.

Обезумевшие от крови казаки надевали на себя одежду своих жертв. Из разграбленных лавок неслись ароматы восточных специй. Побоище продолжалось до четырех часов дня.

Так была завоевана одна из главных крепостей Оттоманской империи. В один день погибло почти 40 тысяч человек. «Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падший пред Высочайшим троном Ея Императорского Величества кровопролитным штурмом! Нижайше поздравляю Вашу Светлость», — рапортовал Суворов Потемкину в тот же день.[932]

Получив известие о взятии Измаила, Потемкин приказал салютовать из пушек. Он собирался сам приехать в захваченную крепость, но заболел и вместо себя отправил Попова.

Потемкин и Екатерина надеялись, что грандиозное поражение подтолкнет турок к скорому заключению мира на выгодных для России условиях.

Существует легенда о том, что, приехав через двенадцать дней после измаильской победы в Яссы, Суворов на вопрос Потемкина: «Чем могу я вас наградить за ваши заслуги?» — отвечал: «Нет! Ваша Светлость! Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и Всемилостивейшей Государыни, никто не может!»[933] Этот эпизод пересказан многими историками, повторявшими миф о зависти Потемкина к успехам Суворова. Однако никто из потемкинского окружения, даже желчный Ланжерон, не вспоминает ни о встрече с Суворовым, ни о каких-либо трениях между светлейшим и героем Измаила. Переписка Потемкина и Суворова в этот период свидетельствует, что оба высказывали друг другу взаимное восхищение. Скорее всего они встретились после взятия Измаила только в феврале 1791 года — в Петербурге, когда оба, почти одновременно, прибыли в столицу. И здесь Потемкин продолжал расхваливать Суворова и хлопотать о милостях для него.[934]

Потемкин жаждал явиться в Петербург — он одержал победы «на пространстве, почти четверть глобуса составляющем». Он сам заявлял, что не берет на себя «ни знания, ни хитрости, искусству принадлежащей», но действия его войск произведены были «везде с успехом и предусмотрением, а движения были скрыты так, что и свои обманулись, не только чужие. [...] Убегая быть спесиву, следуя Вашему матернему совету после прошлой кампании, — писал он Екатерине, — должен ныне еще более смириться, поелику кампания сия несравненно знаменитей и редкая или, лутче сказать, безпримерная. Евгений, Король Прусский и другие увенчанные герои много бы таковою хвастали, но я, не ощущая в себе качеств, герою принадлежащих, похвалюсь только теми, которые составляют мой характер сердечный: это безпредельным моим усердием к Вам [...] Я тем похвалюсь, чем никто другой не может: по принадлежности моей к тебе все мои добрые успехи лично принадлежат тебе». Он не был в Петербурге почти два года и просил у императрицы разрешения вернуться. «Крайне нужно мне побывать на малое время у Вас и весьма нужно, ибо описать всего невозможно».[935]

Она соглашалась, что «на словах говорить и писать, конечно, разнится», но находила его приезд несвоевременным.[936] Такую реакцию Екатерины часто объясняли немилостью к Потемкину и опасением, что, вернувшись в столицу, он будет стараться сместить Зубова. Напряжение между ними действительно возникло, но по другому поводу. Екатерина, вопреки настояниям светлейшего, упрямо не желала смягчать отношения с прусским королем. Потемкина же волновало то, что его враги в столице интригуют против него, раздувая слухи о его претензиях на польский трон.

Екатерина продолжала делать Потемкину подарки и снова выкупила Таврический дворец за 460 тысяч рублей, чтобы заплатить его долги. Но он с изумлением обнаружил, что алмазы на присланной ему Андреевской звезде — поддельные.[937] Она попросила его подождать несколько недель, чтобы не упустить возможность подписать мир с турками — после измаильского потрясения можно было ожидать, что султан наконец на это пойдет.