Читать книгу "Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл"

С точки зрения эсхатологических откровений того времени Чернобыль был катастрофой, предсказанной в Откровении Иоанна Богослова. Однако возможные реакции на произошедшее не исчерпывались одним лишь фатализмом. Против отравления радиацией никаких деревенских снадобий не было, но советское общество десятилетиями жило импровизацией. Начали поговаривать, что очистить организм от радиоактивных частиц помогает водка и что в рацион экипажей советских атомных подводных лодок всегда включен алкоголь. Говорили, что средство действует еще лучше, если одновременно с водкой принимать красное вино. Вероятно, тот факт, что авария на Чернобыльской АЭС произошла в разгар горбачевской антиалкогольной кампании, не был простым совпадением[937]. В ту весну очереди за водкой (а также за сахаром, чтобы гнать самогон) и даже за некоторыми видами одеколона и без того были огромными. Теперь же среди интеллигенции началась паника. Моя подруга, которая в то время была на седьмом месяце беременности, умоляла меня купить ей водки в валютном магазине. Напрасно я увещевала ее, ссылаясь на здравый смысл западной культуры, который подсказывал мне, что крепкий алкоголь опасен для плода. Семейный совет вопрошал: а откуда я знаю, что британское правительство тоже не сочиняет лживые истории?

Слухи, возникшие вокруг той аварии, не исчезли до сих пор. Некоторые из них правдивы. Истории о двухголовых жеребятах и младенцах, родившихся без лица, похожи на апокалиптические кошмары. Но если вы посетите музей Чернобыля, то обнаружите все эти экспонаты, которые, как призраки, плавают в желтых колбах. В эпидемии детской лейкемии, в опухолях легких, горла, щитовидной железы нет ничего аллегорического. Однако что действительно поражает во всей этой истории, так это жизнестойкость и несгибаемость киевлян, а особенно некоторых эвакуированных, серьезно больных или находящихся при смерти, но живущих в изгнании, вдали от своих зараженных домов. Международная американо-украинская команда врачей и психологов обнаружила, что семьи справляются с переживаниями по поводу произошедшей трагедии в общем и целом именно так: просто продолжают жить[938].

Однако вдали от АЭС страх апокалипсиса привел к настоящей вакханалии суеверий и предрассудков. Радиоактивный мусор стал одной из центральных тем российских городских легенд. Говорят, что на него можно наткнуться, просто идя по улице, и все слышали о спятившем старике, который складирует его в соседском подвале. Когда я впервые поселилась в московской квартире, я тут же услышала от соседа предупреждение: “Никогда не покупайте овощи у продавцов с украинским акцентом. И все проверяйте. Они такие ловкие, знаете. Они нанимают людей со среднеазиатской внешностью, чтобы те продавали их товар, а мы думали, что он безопасен”. “Безопасным” считается только “наше”, то, что получаешь от близких родственников, будь то покупки, еда или другие предметы, или импортные товары, предпочтительно американские, немецкие или японские. Эта слепая вера в импорт – в электронные приборы ничуть не меньше, чем в политические рецепты – расстраивала меня и приводила в замешательство. Ведь зачастую она оказывается неоправданной или неуместной. Тот же самый сосед подарил мне на новоселье карманный счетчик Гейгера с инструкцией на японском и запасными батарейками. Кажется, это была самая дорогая модель, которую в то время можно было купить на местном рынке, и он с жаром настаивал, что я просто обязана им пользоваться. Многие месяцы я страдала от чувства вины, потому что так никогда и не опробовала этот счетчик в деле. Однажды друг из Кембриджа отнес его в свою лабораторию, чтобы протестировать. Лампочки на приборе выразительно вспыхивают тремя разными цветами, но сам прибор не работает.

Глава 11

Прошлое выходит на поверхность

В 1970-е и 1980-е годы не заметить и пропустить День Победы было невозможно. Обычно к началу мая уже таял снег, грязь отступала, и сквозь асфальт пригородных улиц начинали пробиваться первые листья одуванчиков. А тем временем в центре городов разворачивалось действо. Все начиналось за несколько дней до 9 мая, когда местные службы приезжали развешивать флаги. Между правительственными учреждениями сновал разбитый грузовичок, нагруженный тросами и стремянками. Женщины и мужчины в синих робах выпрыгивали из кабины и принимались спорить, раздражаясь друг на друга, напряженно работать, курить в перерывах. Когда полотнища – тысячи полотнищ – огромного размера наконец занимали свои места, казалось, под облаком кумачовой ткани меняется даже дневной свет. Из хранилищ также извлекались монументальные плакаты, которые вешали на фасады административных зданий. Шестиметровые портреты Маркса и Ленина, полотна с серпом и молотом и бесконечное количество изображений Брежнева, обычно в полупрофиль, позирующего так, чтобы продемонстрировать потрясающие ордена и медали, которыми он сам себя наградил. А в магазинчиках на углу внезапно “выбрасывали” тепличные гвоздики, водку и химический бисквитный десерт, который в России именуется тортом.

Иными словами, никто не заставлял людей выходить на демонстрацию, но если они планировали остаться дома, а особенно если они собирались взять собаку, детей, кое-какие вещи и сесть в пригородную электричку, едва ли им удавалось избежать столкновения с официальным празднованием, дополнительными нарядами милиции и милицейскими ограждениями, которыми регулировалось движение толпы. Дети 1970-х годов сегодня говорят, что это был просто еще один праздник. В то время они загодя, за неделю или две, начинали готовиться к Дню Победы в школе, рисовали красные флаги и зеленые танки, писали короткие сочинения, отвечали на вопросы контрольных работ. А тем временем их матери, торопясь с работы, волновались, как бы не опоздать на автобус и успеть приготовить одежду на выход.

Праздничная суета, огни и шум призваны были потеснить в сознании людей их личные, частные воспоминания и тревоги. Однако пространства и время, не охваченные официальной коллективной памятью о войне, не были сплошь заполнены мраком и молчанием. Даже у самых восторженных патриотов были свои собственные воспоминания. Хотя их личные секреты были абсолютно неупорядоченными. Ни церковь, чьи обряды во всей полноте соблюдали очень немногие, ни государство с изобретенными им безвкусными ритуалами не были властны над тем, как именно люди вспоминали и оплакивали потери. Устойчивость и разнообразие этого частного опыта долгие годы оставались невидимыми: они проявились и вышли на поверхность лишь в конце 1980-х годов. Катализатором этого процесса стало обнаружение останков погибших.

Как только были обнаружены первые братские могилы сталинского времени, люди отправились в путь. Они совершали свои паломничества на автобусах, пешком, на чьей-то разболтанной машине, втиснувшись на заднее сиденье между внуками. Они оставляли на местах захоронений фотографии, обернутые в целлофан копии недавно полученных документов, свечи, хлеб. Никаких очевидных правил на этот счет не существовало. В Левашово, что под Петербургом, где только в одном 1937 году было расстреляно несколько тысяч мужчин и женщин, сосновый лес пестрит фотографиями, пластиковыми цветами и оплавившимися свечами. Некоторые просто сооружали пирамидки из шишек, другие поступали более формализовано: расплющивали лист жести и выбивали на нем имена и даты жизни и смерти. В одной части леса среди деревьев возвышаются столбики, к каждому из которых прибит металлический северный олень. Они установлены в память о погибших здесь финнах.