Читать книгу "Диаспора - Борис Иванов"

На то указывало многое. Например, если для всех остальных ассистентов неким профессиональным минимумом предполагалось всего лишь хорошее знание их прямых обязанностей, то для Кирилла Фальк устроил несколько своего рода экзаменов по основам биологии и медицинского обслуживания ранарари. Экзамены эти, принимавшиеся в присутствии медицинского корпуса Дома — четверых специалистов-землян из Посвященных, и полудюжины Хозяев, чинно и молчаливо восседавших на своих насестах, — порядком встряхнули Кирилла. У него проснулся некоторый интерес к происходящему вокруг. Правда, странный, замешанный на жалости и сострадании.

Здесь — в Доме Последнего Изменения — было кого жалеть и кому сострадать. На глазах Кирилла протекал мучительный процесс расставания Хозяев планеты с их обликом и разумом. Он мог видеть его словно в ускоренном показе — переходя из одной огромной палаты в другую. От неофитов Дома к покидающим его навеки «кулям».

В первые дни ранарари, прибывавшие сюда, ничем не напоминали больных. Единственное их отличие от вполне нормальных особей — от тех же «профессоров», как окрестил Кирилл про себя командующих жизнью Дома и ходом лечения пациентов «чертей», — состояло в том, что периодически сначала раз в два-три дня, а затем все чаще и чаще, вместе с их ежедневным рационом — чем-то желеобразным и высококалорийным в сочетании с прорвой разнообразных семян и орешков — подавали прозрачный как слеза раствор «пепла». Приготовление этого раствора было прерогативой «профессоров» и лишь временами к этому простому таинству допускались Посвященные.

Концентрация раствора плавно повышалась, а порции съестного так же плавно убывали. И орешков становилось все меньше, и еда подавалась уже не шесть раз в сутки, а четыре, три, два...

Пациенты становились все менее активны. В палатах неофитов царил постоянный шорох от взмахов крыльев ранарари, перелетающих с насеста на насест, беспрерывно слышалось их гортанное, каркающее чириканье. Неофиты кучковались в салонах отдыха перед окнами здешнего голографического «Ти-Ви», задумчиво бдели над какими-то своими играми-головоломками, даже, похоже, как-то по-птичьи ссорились между собой. Но становились все тише и тише.

В палатах, куда переводили пациентов второго-третьего месяца пребывания в Доме, уже почти не требовалось присутствия «профессоров», разнимавших шумные конфликты неофитов. Здесь царили покой и полумрак, прерываемые редким, апатичным обменом какими-то меланхоличными, судя по всему, репликами, и изредка шелестели листы писем. На этой стадии пациенты предпочитали писать письма.

Впрочем, вряд ли их правильно было называть пациентами. Кирилл уже давно понял, что здесь — в Доме Последнего Изменения — никого не лечат. Здесь провожают. Прощаются. «Сюда их свозят, чтобы, наверное, не натворили чего...» — вспомнил он слова Карин.

В палатах поздних стадий Изменения уже появлялись лежанки. Ранарари — ветераны «пепла» — сгорбленные и начинавшие уже линять, менять свой кожный покров, плохо удерживались на стальных жердочках-насестах, все чаще и чаще занимали место на странного вида, смахивающих на тюремные нары в три этажа ложах. У них начинали атрофироваться крылья.

Те из «чертей», кто провел в Доме с полгода, уже и вовсе не напоминали ранарари. С каким-то подобием ластов, заменяющими им крылья, лишившиеся той пары конечностей, что заменяли им руки — кривые, истонченные в кости их рудименты втягивались в нутро этой новой преображенной твари, — они были уже почти неподвижны. Совершенно лишались речи.

А затем — в начале второго полугодия своего Изменения — превращались в «кули». Плотная, кожистая оболочка погребала в себе все, что оставалось от усохшего и деградировавшего Хозяина. Исчезали остаточные признаки каких-либо внешних органов, затихали все жизненные процессы. Только странная, чем-то напоминающая дыхание пульсация сотрясала эти серые кожаные мешки. Все реже и реже. Потом и она затихала.

Тогда очередной «куль» сносили в прохладный подземный этаж Дома. Там их должно было накопиться много. Но когда Кирилл заглянул в это сумеречное помещение, то увидел, что оно почти пусто. Лишь десятка два «кулей» было разложено по вытянувшимся вдоль стен лавкам. Ну да... Он опять вспомнил слова Карин: «Их увозят. В Запретные рощи...»

Скоро он узнал, что этих предстоит увозить ему...

Воспоминание о Карин стало, пожалуй, первым признаком выздоровления, приходящего к нему. Впервые за много дней он ощутил не ту — запредельную, «нездешнюю» — а вполне человеческую, но оттого не менее острую тоску. Сосчитал дни до встречи. И увидел Карин во сне.

* * *

Этой ночью он проснулся от пения. Он долго не мог сообразить, что происходит и откуда несется этот странный, низкий, почти неслышный, но исполненный внутренней гармонии и силы звук, что исторгал из себя невидимый хор, и только спустя вечность, как ему показалось, узнал его.

Кирилл лихорадочно накинул на плечи форменную куртку и, поначалу бестолково пометавшись по лабиринту коридоров, определил наконец, откуда идет звук. Пели в часовне. Точнее, в том подвальном зале, который, неизвестно почему здесь именовали часовней. Ему это место больше напоминало морг.

До этого Кирилл ни разу не замечал, чтобы кто-нибудь из пациентов или персонала «хосписа» проявлял особое желание спускаться туда — в сероватый сумрак, где в вечно тусклом свете, падающем из узких, под самым потолком окон-бойниц, на длинных голых столах лежали, словно каменея, жутковатые «кули» коконов. Но сегодня все обитатели этого странного монастыря-клиники были здесь. Люди и сукку молча теснились у черного хода, а Хозяева планеты застыли там — внутри, вдоль стен. Здесь были все пациенты. Принесли и положили — прямо на пол даже тех, что уже не могли ходить сами. И все они пели. Точнее — рождали где-то внутри себя этот вибрирующий, до мозга костей пронимающий звук, что поднял его с койки.

«Прощаются... — сообразил Кирилл, остолбенело уставившись в тусклую мглу часовни. — Гос-с-споди, да это же они прощаются так... Мне же их утром увозить — „кульки“. Меня ж Грабер предупреждал, чтоб вставал пораньше... Груз в рощу...»

Грабер был легок на помине. Появившись неожиданно за спиной Кирилла, он схватил его за локоть, оттащил в сторону от прохода и энергично зашипел в ухо:

— Хватит на панихиду зевать! Они кончают скоро. Быстро приводи себя в порядок и подводи кар к центральному выходу... Они сами будут укладывать эти... эти... Учти — там, в роще, тебя сам настоятель будет контролировать. Стремянку не забудь!

* * *

«Они», действительно, сами заботливо уложили угловатые коконы в разбитый на ячейки кузов. Но вот там — в роще — доставать их из кара и доводить обряд до конца Кириллу пришлось уже самому — точнее, на пару с Фальком. Двое «чертяк» — один сопровождавший жутковатый груз, другой — встречавший его вместе с Фальком на месте действия, отошли в сторонку и то ли торжественно, то ли скорбно созерцали финал церемонии, начатой в часовне.

Кириллу почему-то казалось, что «роща» — это всего лишь иносказание, за которым стоит что-то вроде крематория или обычного погоста. Но то, что он увидел, оказалось настоящей рощей, правда, одного-единственного дерева. Оно, это дерево, прорастало сотнями стволов из огромной сети корней, воздевая руки голых ветвей к начинавшему наливаться хмурым утренним светом небу, и там снова сливалось само с собой в непроходимой чащобе единой, гигантской и голой кроны. И роща эта жила. Зыбкое, едва заметное содрогание-шорох гуляло по ней.