Читать книгу "Жестяной барабан - Гюнтер Грасс"

Оба окна в комнате ничем не отличались от окон в цайдлеровской гостиной, она же спальня, выходивших на Юлихерштрассе или, вернее сказать, на зелено-серое одеяние того каштана, который рос перед домом. Единственным украшением был висевший между окнами, прикрепленный кнопками, портрет Елизаветы Английской, вырезанный, надо полагать, из какого-нибудь иллюстрированного журнала. Под картиной на крюке висела волынка, причем шотландский узор ее ткани еще можно было, хоть и с трудом, разглядеть под насевшей сажей.

Пока я разглядывал цветную фотографию, причем меньше думал о Елизавете и ее Филиппе, чем — и много больше о сестре Доротее, которая встала между Оскаром и доктором Вернером и, возможно, пребывала в отчаянии, Клепп объяснил мне, что является преданным и страстным почитателем британского королевского дома, а потому в свое время даже брал уроки игры на волынке у духовиков одного шотландского полка британской оккупационной армии, тем более что Елизавета была командиром этого полка; он, Клепп, видел в хронике, как Елизавета в шотландской юбочке и в клетку с ног до головы делает смотр своему полку.

Странным образом во мне вдруг взыграл мой католицизм. Я усомнился, что Елизавета вообще хоть что-нибудь смыслит в игре на волынке, сделал несколько замечаний по поводу страшного конца Марии Стюарт, — иными словами, Оскар дал Клеппу понять, что считает Елизавету особой немузыкальной.

По совести, я ожидал, что со стороны монархиста последует взрыв негодования. Ничего подобного, монархист лишь улыбнулся улыбкой посвященного и попросил у меня объяснений, на основе которых он сможет заключить, способен ли я, маленький человек так назвал меня этот толстяк, — способен ли я вообще со знанием дела судить о музыке.

Оскар долго-долго в упор глядел на Клеппа. Тот воззвал ко мне, даже не догадываясь, к чему именно он взывает. Меня пронзило от головы до горба. Это было словно в день Страшного суда над всеми моими барабанами, старыми, разбитыми, вышедшими из строя. Тысячи барабанов, выброшенных мной на помойку, и единственный барабан, зарытый на кладбище в Заспе, — все они встали, восстали заново, целые и невредимые, отпраздновали свое воскресение, подали голос, заполнили меня, сорвали с края постели, повлекли — после того как я попросил Клеппа извинить меня и минутку потерпеть из комнаты, пронесли мимо двери матового стекла, мимо комнаты сестры Доротеи — полускрытый под дверью четырехугольник письма все еще виднелся на полу коридора, — загнали меня в мою комнату, заставили ринуться навстречу мне тот барабан, который подарил художник Раскольников, когда писал «Мадонну 49»; и я схватил барабан, и с жестянкой и обеими палочками в руках повернулся или был повернут, покинул свою комнату, пронесся мимо проклятой двери, вступил, словно уцелевший после долгих странствий, в макаронное царство Клеппа, сел на край постели, приладил бело-красную лакированную жестянку, чуть подвигал палочками в воздухе, испытывая, может быть, смущение, поглядел куда-то мимо удивленного Клеппа, коснулся жести как бы невзначай, одной палочкой, ax — жесть ответила Оскару, и Оскар послал вслед первой вторую палочку, и я начал барабанить, по порядку, в начале было начало, мотылек пробарабанил между лампочками час моего рождения, набарабанил лестницу в подвал с ее девятнадцатью ступеньками, когда я справлял свой третий, легендарный, день рождения; расписание уроков в школе Песталоцци я отбарабанил вдоль и поперек, с барабаном влез на Ярусную башню, с барабаном сидел под политическими трибунами, пробарабанил угрей и чаек, выбивание ковров в Страстную пятницу, сидел, барабаня, у суживающегося к изножью гроба моей бедной матушки, далее избрал темой испещренную рубцами спину Герберта Тручински, а выбивая на своей жестянке оборону Польской почты на Хевелиусплац, я издалека заметил некоторое движение в головах той кровати, на которой сидел, вполглаза углядел выпрямившегося Клеппа, который достал из-под подушки смешную деревянную флейту, поднес ее к губам и издал звуки до того сладкие и неестественные, до того соответствующие моему барабану, что я мог повести его за собой дальше, на кладбище в Заспе, к Лео Дурачку, что я, когда Лео отплясал свое — перед ним, для него и с ним, дал вспениться шипучему порошку моей первой любви; я даже завел его в джунгли Лины Грефф, я даже дал прокрутиться большой, рассчитанной на семьдесят пять килограммов барабанной машине зеленщика Греффа, я взял Клеппа с собой во Фронтовой театр Бебры, я дал Иисусу громко прозвучать на моей жести, Штертебекера и всех чистильщиков согнал с трамплина вниз — а внизу сидела Люция, — я же дозволил муравьям и русским захватить мой барабан, но я не повел Клеппа вторично на кладбище в Заспе, где бросил свой барабан вслед за Мацератом, а вместо того завел свою великую, не имеющую конца тему: кашубские картофельные поля, октябрьский дождик над ними и моя бабка сидит в своих четырех юбках; сердце Оскара грозило превратиться в камень, когда я заслышал, как из флейты Клеппа моросит октябрьский дождь, как флейта Клеппа под дождем и под четырьмя юбками отыскала моего дедушку-поджигателя Йозефа Коляйчека, как та же самая флейта отпраздновала и подтвердила зачатие моей бедной матушки.

Мы играли много часов подряд. Посвятив достаточно вариаций бегству моего деда по плотам, мы, слегка измученные, но счастливые, завершили свой концерт исполненным в форме гимна намеком на возможное чудесное спасение сгинувшего поджигателя. С последним звуком, еще не оторвавшись от флейты, Клепп вскочил со своей продавленной постели. Трупные запахи следовали за ним. Он же распахнул окна, заткнул газетной бумагой дымоход, разорвал в клочья цветной портрет Елизаветы Английской, провозгласил конец монархического периода, пустил воду из крана в раковину, умылся, он умылся, Клепп начал мыться! — он решил смыть все, это уже было не умывание, это было омовение, и когда омытый, оторвавшись от струи, и толстый, покрытый каплями, голый, чуть не лопаясь, с прегадким, косо висящим членом он воздвигся передо мной, подле меня, поднял на вытянутых руках — ибо Оскар мало весил и мало весит, — когда смех вырвался из него, нашел выход и взлетел к потолку, лишь тогда я понял, что воскрес не только барабан Оскара, что и Клеппа можно считать воскресшим, и мы поздравили друг друга и расцеловали друг друга в щеки.

Еще в тот же день — мы вышли под вечер, пили пиво, ели кровяную колбасу с луком Клепп предложил мне основать на пару с ним джазовую капеллу.

Я, правда, попросил время на раздумья, но Оскар уже принял решение не только бросить свою работу гранитчика у каменотеса Корнеффа, но и работу натурщика в паре с музой Уллой и стать джазовым ударником.

На кокосовом половике

Так Оскар сотворил для своего друга Клеппа причину встать с постели. И пусть тот в полном восторге выпрыгнул из своих несвежих простынь, даже соприкоснулся с водой, короче, стал тем человеком, который говорит: «Гоп-ля-ля!» и «Нам все нипочем!» — сегодня, когда лежачего больного зовут Оскар, я осмеливаюсь утверждать: Клепп хочет со мной поквитаться, хочет внушить мне отвращение к железной кровати специального лечебного учреждения за то, что я внушил ему отвращение к кровати на его макаронной кухне.

Раз в неделю я должен мириться с его визитами, обязан выслушивать его оптимистические джазовые тирады, его музыкально-коммунистические манифесты, ибо он, бывший в качестве лежачего больного верным сторонником монархии и душой прикипевший к британскому королевскому дому, стал, едва я отобрал у него кровать и Елизавету с волынкой, активным членом КПГ, от чего не исцелился и по сей день, как от своего рода нелегального хобби, которому он предается, когда пьет пиво, пожирает колбасу и разъясняет безобидным мужичкам, изучающим у стойки бутылочные напитки, счастливые совпадения между загруженным работой джаз-бандом и советским колхозом.