Читать книгу "Запоздалое раскаяние - Вера и Марина Воробей"

– Все равно, не скоро еще, – не сдавалась Черепашка.

– Тогда прими этот компьютер в качестве компенсации за нанесение морального ущерба, – произнесла Лу и загадочно улыбнулась.

– В смысле? – Люся осторожно прикрыла крышечку. Раздался слабый сухой щелчок.

– Шутка! – улыбнулась Лу. – Хотя, если серьезно, я и вправду чувствую себя виноватой.

Черепашка по-прежнему смотрела на нее с недоумением, и Лу сочла необходимым пояснить:

– Получилось, что я тебя заложила Лелику, понимаешь? Но ведь я действительно переживала за тебя, вот и поперлась к ней... Меня ты слушать не хотела, и я подумала, может быть, маму послушаешь. – Лу виновато опустила голову.

– Да ты что, серьезно? – Черепашка взяла подругу за руку. – А ну-ка посмотри мне в глаза!

Лу как бы через силу взглянула на нее.

– Но ведь я же не знала тогда, что он по-настоящему тебя любит...

– Прекрати! – Люсе хотелось быстрее положить конец этому тягостному объяснению. – Я совершенно на тебя не обижаюсь. Позлилась первые пять минут – и все!

Черепашка говорила сейчас совершенно искренне, и Лу, почувствовав это, с облегчением вздохнула.

Вообще-то этот маленький компьютер пришелся Люсе как нельзя более кстати. Не так давно мама спросила ее о планах на будущее, в смысле, куда она собирается поступать.

– На журналистику, – не задумываясь, как будто разговор шел о чем-то само собой разумеющемся, ответила Черепашка.

– Тогда тебе понадобятся публикации в газетах и журналах, – со знанием дела пояснила Лелик, так как сама закончила факультет журналистики МГУ. – На одних телепередачах и интервью с рок-звездами далеко не уедешь. Попробуй написать очерк или эссе.

Весь вечер Елена Юрьевна объясняла дочери особенности этих жанров, приводила разные примеры, перерыв кучу журналов. А на следующий день Черепашка написала первое в жизни эссе. Вернее, это было не эссе, а скорее этюд, лирическая зарисовка. Черепашка написала про сгорбленную старушку, получавшую в сберкассе пенсию и обронившую на ее глазах сто рублей. Люся делилась своими совсем недетскими мыслями об одинокой старости и вообще об одиночестве. Елена Юрьевна прочитала этот этюд и поразилась. Настолько пронзительными и глубокими показались ей чувства и рассуждения Черепашки. Но самым, пожалуй, удивительным и обнадеживающим было то, что Люся сумела передать свои чувства точно найденными словами. И ведь никто ее этому не учил!

– Тебе нужно писать! – вынесла свой приговор Елена Юрьевна. – Обязательно!

Черепашке и самой понравилось это совершенно новое ощущение, когда мысли проносятся в голове так быстро, обгоняя одна другую, что пальцы, бегающие по клавишам, едва поспевают за ними. И так хочется успеть написать все и ничего не упустить! А потом вычитывать текст, решая, что можно безболезненно выкинуть, а чего, наоборот, не хватает, менять местами целые куски, выстраивать композицию. Но, к сожалению, Люся отлично понимала, что превратить эти упражнения в систему ей не позволит элементарная нехватка времени. Ведь первую половину дня занимала школа, а вторую – съемки программы.

– Спасибо тебе! – Черепашка все никак не могла налюбоваться подарком Лу. – Я теперь и в поезде смогу писать, и в гостинице, и даже в метро! – Люся была совершенно счастлива.

– Пиши на здоровье! – Лу была рада не меньше Черепашки. Она вообще обожала делать подарки.

12

Погода на улице стояла совсем не питерская. Будто бы по заказу – ни одного дождичка за всю неделю! Облака висели низко, но совсем как-то не давили. И сквозь них то и дело пробивались боязливые лучи ноябрьского солнца. И тогда очертания домов и лица прохожих словно бы проявлялись, как на старых переводных картинках.

Ни на какие групповые экскурсии Черепашка и Гена не ездили. Целыми днями бродили они по улицам, а почувствовав усталость, заворачивали в кафе, которых в Питере оказалось гораздо больше, чем в Москве. И стоило здесь все дешевле, чем в Москве. Согревшись и подкрепившись, они снова шли гулять. До самой темноты. По вечерам Гена смотрел телевизор или слушал музыку (он захватил с собой плеер), а Черепашка открывала свой маленький чудо-компьютер и принималась описывать свои впечатления за день. По сути, это был дневник. Только когда пишешь дневник, совсем не думаешь над словами, потому что знаешь: никто, кроме тебя, этого читать не будет. А Люся думала теперь над каждым словом и над тем, в каком порядке они стоят. Она придирчиво правила свои записи и иногда даже читала их Гене. Особенно ему понравился Черепашкин очерк о питерских прохожих, которые, по мнению Люси, очень отличались от московских. На другой день Гена начал присматриваться к прохожим и с удивлением отметил про себя, как точно сумела уловить Черепашка нюансы их облика и поведения. Например, редко можно было встретить спешащего человека или уткнувшегося себе под ноги, тогда как для Москвы – это обычное дело. Здесь же создавалось впечатление, что уличная толпа сплошь состоит из праздно гуляющих по городу людей. Таких же точно, как они. Лица питерских прохожих были, как это ни банально звучит, открытыми и приветливыми. В Москве даже если человек посмотрел на тебя, это вовсе не означало, что он тебя видел! Скорее всего, он в эту минуту был озабочен своими проблемами, и, случись вам повстречаться снова, человек этот ни за что не вспомнил бы ваше лицо. В Питере же, если кто-то поднимал на тебя взгляд, то взгляд этот почти всегда был осмысленным. Человек смотрел на тебя и видел тебя!

Это произошло в предпоследнюю ночь их питерских каникул. Было уже около двух часов ночи, когда Гена неожиданно (ведь до этого они мирно болтали, смеялись, пили чай и ели трубочки с заварным кремом) вдруг вскочил из-за стола, наклонился к Черепашке, поцеловал ее в губы и, не сказав ни слова, вышел из номера. Поцелуй получился каким-то чересчур порывистым, даже отчаянным. Так целуют последний раз в жизни или перед долгой разлукой, когда не знаешь, доведется ли тебе еще когда-нибудь увидеть любимого человека или нет. Какое-то время Люся сидела неподвижно. Нужно было расстилать постель, идти умываться, чистить зубы и ложиться спать. Но почему-то Черепашка медлила. Погрузившись в какое-то странное оцепенение, она сидела на широченной кровати, уставившись в одну точку. Неожиданно для самой себя Люся вдруг рухнула на пушистое клетчатое покрывало, перевернулась на живот, уткнулась лицом в подушку и заплакала. Первый раз в жизни Черепашка плакала от счастья, которое было таким огромным, что не могло уместиться в ее пока еще неопытной и неокрепшей душе. Раньше, когда Люся видела в кино, как люди плачут от радости, или встречала в книгах словосочетания типа «слезы радости» или « слезы счастья», то была уверена – это художественное преувеличение, просто красивые слова или даже штампы, а в обычной в жизни с людьми такого не бывает. Люся плакала, судорожно всхлипывая, вытирала ладонями слезы и думала: какая же она все-таки глупая! И что, наверное, много чего ей еще предстоит пережить, чего, как ей сейчас кажется, в жизни не бывает.

Спустя несколько мгновений Черепашка, будто неожиданно решившись на какой-то отчаянный шаг, вскочила на ноги, руками взъерошила волосы, наскоро умылась ледяной водой и, бросив быстрый взгляд в зеркало, покинула свой номер. Гена жил прямо за стеной. Люся подумала, что вряд ли он успел заснуть. Ведь с момента его ухода прошло минут пятнадцать, не больше. Так ей казалось, хотя на самом деле они расстались почти час назад.