Читать книгу "Потерянная Япония. Как исчезает культура великой империи - Александр Керр"

Кабуки, как и любой другой театр, является миром иллюзий. Его искусно отделанные костюмы, грим и ката (предписанные «формы» движений) делают Кабуки возможно самым иллюзорным театром. Когда элегантная придворная девушка снимает макияж, перед вами предстает бизнесмен из Осака. Однажды я работал переводчиком для Тамасабуро и один англичанин спросил его: «Почему вы захотели стать актером?» Тамасабуро ответил: «Потому что я мечтал о мире красоты, который был так далек от меня». Я тоже был очарован этим неуловимым миром иллюзии.

В пьесе «Ирия» есть сцена, в которой женщина по имени Мититосэ встречает своего возлюбленного после долгой разлуки. За ее самураем охотится полиция, но он идет по глубокому снегу, чтобы повидаться с ней. Он ждет перед раздвижными дверями фусума. Услышав его шаги, она выбегает в комнату и бросается ему на грудь. Когда Тамасабуро играл роль Мититосэ, мы сидели с ним за сценой, прямо перед драматическим выходом героини. Тамасабуро разговаривал о чем-то будничном и выглядел совсем не по-женски – он был обычным мужчиной, хотя и в полном сценическом костюме. Когда пришло его время выйти на сцену, он встал, рассмеялся, сказал: «Ну что же, вот и мой выход!», и вышел к фусума. Тамасабуро поправил свой костюм, раскрыл фусума и в ту же секунду превратился в красотку с гравюр укиё-э. Нежным голосом, который тронул всех зрителей, он воскликнул: «Аитакатта, аитакатта, аитакатта вай на!» – «Я скучала по тебе, я скучала по тебе, я так скучала по тебе!» Мир иллюзий просочился в реальность через створки фусума.

Иллюзии, которых добиваются декораторы Кабуки, выделяются особой утонченностью. Ханамити («тропа цветов») среди зрителей – один из самых знаменитых примеров. Актеры выходят на сцену и покидают ее по этому пути. В отдалении от действа на главной сцене актер, вступивший на одинокую тропу ханамити, может показать всю глубину своей роли. Например, пьеса «Кумагаи Дзинья» («Военный лагерь Кумагаи») – это традиционная история о гири-ниндзё (конфликт между долгом и чувством). Кумагаи должен убить собственного сына и выдать его голову за голову сына своего сюзерена. Он успешно обманывает врага, но в печали Кумагаи бреет голову и превращается в аскета, сходя со сцены по ханамити. Когда Кандзабуро XVIII играл Кумагаи, он вкладывал столько личного отчаяния в эту роль на пути ханамити, что «Кумагаи Дзинья» казалась антивоенным представлением, а не простым противопоставлением ниндзё-гири.

Иногда кажется, что драматургия Кабуки символизирует саму жизнь. Примером этого является даммари или пантомима, в которой все персонажи одновременно и безмолвно выходят на сцену. Будто бы двигаясь в полной темноте, они идут медленно, не замечая присутствия других: они сталкиваются и роняют вещи, которые затем поднимает кто-то другой. Даммари вызывает жуткое ощущение, которое может и не относиться к определенной постановке. Наблюдая за сценами даммари, в которых мужчина поднимает письмо, оброненное его возлюбленной, или в которых два человека ищут друг друга, не замечая, что они совсем рядом, ты видишь образ слепоты человеческого существования. То, что кажется лишь еще одним эксцентричным элементом драматургии Кабуки, на самом деле раскрывает глубокую истину о человеке.

Иногда кажется, что драматургия Кабуки символизирует саму жизнь.

Почему японская драматургия достигла таких высот? Я рискую сильно упростить реальность, но мне кажется, что это случилось потому, что в Японии внешнее ценится выше внутренней сути. Отрицательное влияние такого подхода в современной Японии можно видеть на многих примерах. Например, фрукты и овощи в японских супермаркетах идеальны по форме и цвету, будто они сделаны из воска, но у них совсем нет вкуса. Примат внешнего можно проследить в конфликте между татэмаэ (официально принятая позиция) и хоннэ (настоящее намерение), отмечаемом в бесчисленных книгах о Японии. Если вы вникнете в дебаты в японском парламенте, то сразу увидите, что там предпочтение отдается татэмаэ. Несмотря на это, упор на внешние проявления имеет и положительные черты – так невероятная драматургия Кабуки произошла как раз от любви к внешним эффектам.

Хотя я узнал многое о драматургии Кабуки, самым удивительным для меня стало умение актеров запечатлеть и подчеркнуть эмоцию одного мгновения. Примером этого умения является момент миэ, когда актеры встают в драматическую позу, скашивают глаза и разводят руки. Но то же самое можно сказать и о многих других позах ката в Кабуки. Например, бывают сцены, в которых два человека ведут повседневный диалог, затем одна деталь разговора раскрывает персонажам настоящие чувства собеседника. В этот миг действие останавливается, актеры застывают, и со сцены доносится стук деревянных трещоток: «Баттари!» Потом два персонажа вновь начинают разговаривать, как будто ничего не произошло. Но в момент удара трещоток все изменилось. В то время, как другие театры мира стараются соблюсти связанность действия, Кабуки заостряет внимание на важности моментов начала и конца, конца и начала.

То же можно сказать и об эмоциях, проступающих на лицах зрителей Кабуки. На западном представлении или концерте публика вежливо ожидает конца действия, чтобы аплодировать исполнителям. Хлопать между частями симфонии считается большим невежеством. Здесь, напротив, зрители показывают свое восхищение, выкрикивая яго (личные имена) актеров в самые важные моменты представления. Когда действие заканчивается, они просто встают и идут к выходу.

Выкрикивание яго – это само по себе искусство. Зрители не просто выкрикивают имена актеров, а ждут определенного момента. Новичков можно узнать по несвоевременным выкрикам. Обычно в зале присутствует группа пожилых знатоков искусства яго, которых называют омуко (в дословном переводе «мужчины в черном»). Чаще всего они занимают места на балконе, где я сидел во время моего первого каомисэ. Оттуда они выкрикивают такие яго, как «Яматоя!», если на сцене играет Тамасабуро, или «Накамурая!» во время выступления Кандзабуро. Они могут разнообразить свой репертуар, восклицая «Годаймэ!» («пятое поколение!»), «Горёнин!» («вы двое!») или «Маттемасита!» («Я ждал этого!»). Помню, как я смотрел выступление великого оннагата Утаэмона, который в возрасте семидесяти лет играл знаменитую куртизанку Яцухаси. В ключевой момент, когда Яцухаси поворачивается к следующему за ней крестьянину и одаривает его улыбкой, которая разрушит всю его жизнь, один из омуко воскликнул: «Хякуман дору!» («Миллион долларов!»).

Зрители не просто выкрикивают имена актеров, а ждут определенного момента. Новичков можно узнать по несвоевременным выкрикам.

Я кричал в театре лишь один раз, в начале моего увлечения Кабуки ради Кунитаро. Его яго звучал так: «Ямадзакия». Я долго практиковался и затем в нужный момент закричал так хорошо, как только мог, с моего места на балконе: «Ямадзакия!» Это было непросто. Время выкриков настолько важно, что актеры сверяются с ними, чтобы выдержать ритм представления. Однажды я видел, как репетирующий Тамасабуро в самый важный момент остановился, прошептал: «Яматоя» и возобновил свой танец.

Сосредоточение на «настоящем моменте» характерно для всей культуры Японии. В китайской поэзии повествование начинается с цветов и рек, а затем внезапно переносится на девятое небо или взлетает на драконе на гору Куньлунь, где живут бессмертные. Темой японских хайку является обычный момент, как в знаменитом стихотворении Басё: «Старый пруд! Прыгнула лягушка. Всплеск воды» (пер. Т. И. Бреславец). Лягушка прыгает в пруд, а не на небеса. Тут не встретишь небожителей, лишь «всплеск воды». С помощью краткости хайку и вака Япония создала неповторимые литературные формы. С другой стороны, в истории японской литературы практически не найти длинных повествовательных поэм. Точнее, длинные поэмы создавались, словно бусы из отдельных жемчужин, как например рэнга (соединенные стихотворения вака).