Читать книгу "Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1933-1936 гг. - Юрий Фельштинский"

Почти такой же стиль взаимоотношений Троцкий сохранил и в эмиграции. Обычно он был вежлив и приветлив со своими сотрудниками. Хотя временами у него и бывали приступы раздражения и чуть ли не истерические вспышки, он, как правило, стремился держать себя в руках. Но весь стиль поведения подчеркивал собственное величие и политическую миссию.

Секретари и посетители вспоминали, что пиджак Троцкого всегда был застегнут на все пуговицы, галстук затянут, походка прямая, спина ровная. Будучи требовательным к себе и не допуская, как правило, послаблений, он предъявлял столь же высокие и даже иногда намного большие требования к окружающим, считая любое проявление жизненных начал «мелкобуржуазной распущенностью», если не изменой.

Сам Троцкий мог позволить себе, хотя и изредка и, пожалуй, только в качестве стимула для работы, такие удовольствия, как охота и рыбная ловля, дневной сон. Он не чурался, хотя и в качестве третьестепенного занятия, любовной интриги. Но подобное поведение со стороны окружающих было бы совершенно немыслимым. Жан Хейженоорт, помощник и секретарь Троцкого в эмиграции, писал о взгляде своего шефа — «властном и уверенном в этой властности»[59]. Тот же Хейженоорт вспоминал, что, когда в Мексике приехавшая туда супруга Жана вступила в легкий бытовой спор с женой Троцкого Натальей Седовой, нарушившая этикет дама была немедленно отправлена домой, во Францию[60].

По документам можно легко проследить, как постепенно Троцкий порывал со своими сторонниками на Западе, которых поначалу было не так уж мало, пока в конце концов не оказался в почти полном политическом и личностном одиночестве. Старые товарищи и соратники превращались во врагов. Среди них были значительные и способные политики и организаторы. Можно назвать имена французов П. Навилля и Ж. Молинье, испанца А. Нина, немцев К. Ландау и О. Зейпольда, чехов Э. Буриана и Х. Леноровича, американца М. Шахтмана и многих других.

Пожалуй, особенно сложными и противоречивыми были взаимоотношения с американским журналистом Максом Истменом, являвшимся недолгое время в первой половине 20-х гг. коммунистом. Адресованные ему письма Троцкого широко представлены в этом издании. Истмен приехал в Россию в 1922 г. и вскоре стал изучать биографию Троцкого, чему последний явно покровительствовал. В 1924 г. Троцкий пересказал Истмену содержание ленинского «завещания» («Письма к съезду»), информацию о котором Истмен включил в свою книгу, написанную в том же году после отъезда из СССР и вскоре изданную[61]. Троцкий ответил в свойственной большевикам манере: по требованию своих собратьев по политбюро он опубликовал заявление в журнале «Большевик», в котором отмежевался от Истмена и заявил, что никакого завещания Ленин, мол, не оставлял[62].

Поведение кумира вызвало у журналиста шок. Тем не менее именно ему в 1926 г. был тайком передан (безусловно, с санкции Троцкого) полный текст пресловутого ленинского письма, который Истмен немедленно опубликовал[63].

Когда же Троцкий оказался в эмиграции, его отношения с Истменом возобновились — свое прошлое поведение он объяснял тем, что «партия всегда права». Осадок в душе журналиста сохранился, однако, и в следующие годы. Истмен стал переводчиком и литературным агентом Троцкого. В 1932 г. они встречались на Принкипо, причем журналист уже очень скоро понял глубокое безразличие его гостеприимного хозяина к мнению оппонентов.

В следующие годы между Троцким и Истменом происходили разрывы и новые сближения. Троцкий восхищался мастерством, с которым Истмен перевел его «Историю русской революции» и другие работы, и в то же время злобно бичевал его книги, особенно «Художники в мундирах» (о фанатизме и бюрократизме в руководстве советской художественной литературой). Когда же Истмен присоединился к группе либеральных и социал-демократических деятелей, поставивших вопрос о виновниках кровавого подавления Кронштадтского восстания 1921 г., в частности об ответственности Троцкого за это злодеяние, а затем выпустил книги, доказывавшие неудачу социализма и провал учения Ленина, произошел окончательный разрыв[64].

Во взаимоотношениях с Истменом и другими левыми деятелями Троцкий подчас, казалось бы, удерживал себя, стремился не допустить полного отчуждения. Во многих случаях тон критики в документах Троцкого вроде бы даже дружеский, не исключающий возможности сближения, преодоления разногласий, но и в этих, как и во многих других случаях, когда автор метал в своих оппонентов остро заточенные стрелы, объектам критики давалось понять, насколько глубока интеллектуальная, теоретическая разница между ними и автором.

Убийственный сарказм, чувство негодования, политические клише невозможно было заслонить вполне приязненными обращениями вроде «дорогой друг», и почти во всех случаях, раньше или позже, следовал неизбежный разрыв. Нередко Троцкий пытался внушить своим сторонникам необходимость спокойного, товарищеского тона полемики, но сам он почти никогда не следовал собственным поучениям. В свою очередь, в ответ на стремление некоторых сторонников побудить его щадить самолюбие, самоуважение других групп и деятелей, Троцкий разражался гневными филиппиками. Примеры такого рода можно встретить в предлагаемом издании в изобилии.

Крайность в оценках, высокомерный тон, намерение «резать правду-матку в глаза» — так, как он ее понимал, отталкивали от Троцкого левых интеллектуалов, которые стремились понять и даже разделить его антисталинские настроения. Особенно много таковых было в США.

Подчас Троцкий вроде бы пытался примирить своих сторонников, упрекал их в групповщине, но делал это в настолько жалящем полемическом тоне, что это могло привести лишь к обострению фракционных свар. В предлагаемых томах опубликован ряд писем порвавшим с официальными компартиями западным деятелям, которые позже по тем или иным причинам не угодили руководителю альтернативного коммунистического движения — Троцкий вроде бы пытался сохранить с ними неплохие отношения, но по существу дела рвал их своим тоном.

Даже такой верный и последовательный ученик Троцкого, каковым был его сын Л. Седов, в письме Виктору Сержу упрекал отца в отсутствии терпимости, в грубости, в желании унизить оппонента и даже уничтожить его[65]. О том, что это было не результатом минутного настроения, а сложившимся мнением, свидетельствуют те же интонации в письме, посланном матери, Н.И. Седовой, 16 апреля 1936 г.: «…Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями — трудными беспримерно — углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить — усиливаются. Причем это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод»[66].