Читать книгу "Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина 1914-1919 - Николай Реден"

— Товарищ, нельзя насвистывать реакционные мелодии, — сказал он, — прекратите или мне придется вас арестовать.

— С каких это пор свист стал преступлением?! — спросил мой друг, обрадованный возможности продемонстрировать свой мрачный юмор. — Теперь мы все свободны, и я могу петь или насвистывать любую чертовщину по своему усмотрению! Пойдем! — Он дернул меня за рукав и засвистел с новой силой.

Мы пошли дальше, не обращая никакого внимания на милиционера, который следовал за нами на безопасном расстоянии, бормоча себе что-то под нос. Через несколько кварталов наш эскорт удвоился, а далее утроился. Ко времени нашего возвращения в дом, где квартировал мой друг, за нами следовали пять милиционеров. Хотя я вовсе не был уверен в благополучном исходе этой сцены, бурная дискуссия между нашими преследователями и мрачное выражение лица, с которым мой друг выпячивал губы, даже в этой ситуации заставили меня рассмеяться.

Мы поднялись по лестнице на три пролета все еще в сопровождении этого наряда милиции, ружья милиционеров угрожающе бились прикладами о каменные ступени. Мой друг открыл дверь квартиры ключом, предложил мне войти и затем демонстративно захлопнул ее. Наступила пауза. Она длилась достаточно долго; я снял пальто и налил в стаканы чай. Затем последовал стук в дверь. Мой друг открыл ее и уставился на пятерых милиционеров недобрым взглядом.

— Товарищ, так нельзя себя вести! — повторил один из милиционеров, очевидно избранный для ведения переговоров. — Мы вынуждены настаивать, чтобы вы пошли с нами в ближайший комиссариат и объяснили свое поведение.

— Послушайте, ребята, я уже говорил это и повторяю снова: никто не смеет указывать мне, что и когда насвистывать! — сорвался на фальцет мой друг. — Я не собираюсь никуда идти, и, если хотите остаться целы, убирайтесь отсюда!

Дверь с шумом захлопнулась во второй раз. С лестницы до нас донесся возбужденный шепот, и через несколько минут мы услышали звуки удаляющихся шагов. Больше я не смог сдерживаться и начал хохотать, но мой друг был столь поглощен происшедшим, что не видел в нем ничего забавного. Он извинился и пошел спать, бормоча ругательства. Уверен, что если бы милиционеры заставили его подчиниться, то восстановили бы его веру в сколько-нибудь сносное будущее. Но то, что случилось, лишь усугубляло отчаяние.

Обстановка таила в себе много возможностей для криминала. Удивительно, однако, что закоренелые преступники не спешили воспользоваться этим. Возможно, они рассчитывали на удачу, или, может, привычка делать свое дело тайком слишком укоренилась в них. Какова бы ни была причина, но не они, а бродяги и хулиганы задавали тон. Ничто не может проиллюстрировать неэффективность Временного правительства более выразительно, чем винные и алкогольные бунты, которые держали в страхе Петроград в марте и апреле.

Царское правительство запретило на время войны продажу алкогольных напитков; все погреба и склады, где они хранились, были опечатаны. В течение трех лет печати оставались в сохранности, но с началом революции жажда горячительных напитков среди простого народа усилилась. Толпы грабили погреб за погребом, склад за складом. Если где-либо сохранился винный магазин, вся округа жила в тревоге, ожидая неизбежного.

Грабеж происходил по шаблону. Откуда-то появлялась небольшая группа людей, бросавших жадные взгляды на окна и двери. Некоторое время поколебавшись, самые решительные среди них пробивались внутрь помещения и хватали первые бутылки. За ними немедленно следовали разгоряченные мужчины и женщины, которые набивались в склад и отчаянно боролись за каждую бутылку вина или ликера. Вызывали милиционеров, которые в ряде случаев действительно стремились остановить грабеж, но чаще они беспомощно наблюдали за происходящим или даже сами принимали участие в грабеже. Далее шла очередь пожарного департамента. В дело пускали пожарные шланги. Струи холодной воды производили отрезвляющий эффект, но победа оказывалась кратковременной. Вскоре пожарных окружали агрессивные толпы, которые обрезали шланги и переворачивали пожарные машины.

Затем появлялась рота солдат, и толпа отступала, оставив несколько раненых и убитых. Когда восстанавливалось спокойствие, солдаты начинали пробовать спасенное спиртное, и в течение часа возобновлялось буйное веселье. Посылали вторую роту для усмирения первой, и разыгрывалось настоящее сражение. После препирательств стороны применяли ружья и пулеметы. Вновь прибывшие неизменно одерживали верх, и только лишь для того, чтобы утолить свое желание выпить после овладения позицией конкурентов. Приходилось вызывать новый отряд войск.

Битва следовала за битвой. Небольшой погреб очищали за несколько часов, некоторые большие склады грабили три-четыре дня, а беспорядки принимали характер крупного сражения. Когда выпивалась последняя бутылка, на месте погрома устанавливалось спокойствие. Оставались лишь разбитые стаканы, выщербленные стены и изрешеченные пулями тела.

Эти свирепые вспышки насилия служили дополнительной нагрузкой на нервы, уже достаточно потрепанные быстрым усложнением повседневной жизни. Продовольственная ситуация неуклонно ухудшалась, а стоимость жизни росла головокружительными темпами. Сопротивление и желание дать отпор противнику подавлялись чувством незащищенности и постоянными перебранками, происходившими повсюду.

Заводские рабочие больше не интересовались работой. Они отказывались слушать начальников и инженеров даже в технических вопросах, вся их энергия уходила на обсуждение нового устройства жизни. Водители трамваев и автотранспорта не видели оснований напрягаться, когда закрываются заводы и учреждения. После семи вечера передвигаться можно было только пешком. Владельцы железнодорожных билетов на места 3-го класса в вагонах занимали места 1-го класса, считая, что революция всех уравняла в правах.

Непрерывный поток бессмысленных аргументов приводил каждого в раздраженное состояние. Свобода слова насыщала воздух вирусами демагогии и превращала казармы, заводы, учреждения, школы и даже семьи в места политических митингов. Всего происходило так много, что люди не могли держать это в себе, им приходилось заявлять о своих надеждах и страхах, чтобы снять внутреннее напряжение. Возможностей поговорить с друзьями, знакомыми и сослуживцами было недостаточно, чтобы удовлетворить потребность самовыражения.

С утра до вечера возбужденные толпы собирались в разных углах города. Люди, прежде не знакомые друг с другом, встречались на улице и обсуждали всевозможные темы. Прохожие останавливались послушать и постепенно вовлекались в разговор. Задержавшись возле импровизированного митинга, можно было услышать такие экстравагантные заявления, такие абсурдные теории, что возникало непреодолимое желание возразить им.

Хуже всего, что эти общенациональные вспышки «красноречия» приводили к росту напряженности. Опрометчивые обвинения и эмоциональные призывы возбуждали страсти и усугубляли состояние общего беспокойства. Мужчины и женщины, не привыкшие упражняться в критике, прислушивались к разглагольствованиям о социальной несправедливости и, не находя решения, становились угрюмыми и строптивыми. Зрелые умы предавались ораторскому искусству в отчаянии от невозможности что-либо предпринять. Менее зрелые люди устали слушать и ориентировались на лидеров, способных найти простые решения всех проблем.