Читать книгу "Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко"

Смирна дорога мне тем, что там произошло одно из самых радостных событий в моей жизни. Даже сейчас, после всего того, что было между мной и Зиночкой, я с удовольствием вспоминаю тот июльский день 1926 года, когда мы стали мужем и женой. После нашего бракосочетания у меня словно камень с души свалился. Я все время боялся, что Зиночка передумает. Недоумевал — ну что же она так тянет? Разве она не видит, как сильно я ее люблю? Или сама она только делает вид, что любит? Если я спрашивал о причине трехмесячной проволочки, Зиночка отвечала одно и то же: «Я хочу лучше тебя узнать».

Венчаться мы не стали, отложили на потом, да так и не обвенчались. В Смирне не было православного храма. Зиночка собиралась было перейти из лютеранства в православие для того, чтобы обвенчаться со мной, но так и не перешла. (Венчался я с Верочкой в 1945 году.)

Свадьбу мы с Зиночкой праздновали в ресторане Ахмеда-аги, который уверял, что по дружбе сделал нам большую, прямо-таки огромную скидку. Впоследствии я узнал, что в другом ресторане свадьба обошлась бы мне гораздо дешевле без каких-либо скидок, а с ними — так и вдвое. Сам виноват. Нигде, особенно на Востоке, нельзя бить по рукам, не зная точно, что почем.

В Смирне мне часто приходили на ум грустные мысли. Приходили, несмотря на то что в целом я в то время чувствовал себя счастливым. Рядом со мной была Зиночка, которая только что стала моей женой. Мы мечтали о ребенке и уже договорились о том, что мальчика мы назовем Игорем, а девочку — Ольгой. Грусть моя была вызвана тем, что, дожив до двадцати восьми лет, я продолжал оставаться никому не известным артистом, артистом без имени. А мне хотелось, чтобы мое имя гремело на весь мир. Хотелось быть знаменитым, богатым. Хотелось иметь возможность дать Зиночке все, что она пожелает, чтобы ей не приходилось каждый день по нескольку раз выходить на сцену. Я с детства знал, что у меня есть талант. Мне говорили об этом в разное время совершенно разные люди. Но какой прок мне от таланта, если он никак не помогает мне выделиться из толпы? В чем дело? Что я делаю не так? Я же стараюсь, причем изо всех сил… Снова начали посещать меня мысли о моей невезучести.

Теперь, пройдя большой жизненный и творческий путь, я понимаю, что одного таланта для карьеры мало. Нужен еще и опыт, как артистический, так и общий, жизненный. Именно опыт подсказывает таланту, какие песни следует отбирать в свой репертуар и как их петь. Мало иметь голос, надобно еще и душу в песню вложить, чтобы она брала за душу, будоражила сокровенное. А что такое «вложить душу»? Это означает пропустить песню через себя, через свой личный жизненный опыт. Хорошо поет тот, кто поет о своем, о том, что он пережил. Иначе получится фальшиво. Не в смысле пения, а в смысле чувств. Мне приходилось встречаться с известными певцами, которые не имели хорошего голоса. Но они пели с душой и без слез на глазах слушать их было невозможно.

В Смирне мы проработали до ноября 1926 года. Оставаться там дольше было невозможно, поскольку за полгода мы успели порядком наскучить публике. В ресторан Ахмеда-аги ходили одни и те же люди, и, как мы ни меняли репертуар, более полугода продержаться в Смирне не могли.

Мандель регулярно выезжал из Смирны в Константинополь на актерскую биржу в поисках очередного контракта для нашей труппы. Однажды он вернулся радостный и объявил: «В декабре мы едем в Париж!» Мы подумали, что речь идет о настоящем Париже, и удивились, но оказалось, что Мандель имел в виду Париж Востока — город Бейрут. Мы уже были наслышаны об этом городе, который называли то «Парижем Востока», то «Жемчужиной Востока», и все сходились во мнении, что если какому-то городу Бейрут и уступает, то только Парижу. Разумеется, всем нам захотелось побывать и поработать в Бейруте. Мы без сожаления простились со Смирной и отправились в Бейрут, где нам предстояло провести восемь месяцев, выступая поочередно в трех ресторанах. В Бейруте ценились «настоящие парижские артисты», и Мандель этим воспользовался, чтобы снять как можно больше пенок. Мы сильно уставали, но и зарабатывали тоже хорошо. Что мне больше всего нравилось в Манделе, так это то, что он предоставлял артистам полную свободу действий и не вмешивался в то, какие именно номера мы показываем. Главное, чтобы публика была довольна. Если публика довольна, то и импресарио счастлив. В Бейруте мы с Зиночкой начали певческую карьеру как дуэт «Закитт». Звучная Зиночкина фамилия прекрасно смотрелась на афишах. Правда, публика произносила ее как «Заки», на французский лад, но Зиночка не обижалась. Пьер и Жени Заки понемногу приобретали известность. Мы пели на русском, на французском и даже на арабском, что вызывало у публики неизменный восторг. Арабские песни были очень простыми. Они состояли из трех-четырех бесконечно повторяющихся фраз. Выучить их, не зная арабского, было несложно. Зиночка аккомпанировала на бубне, а я на арабской тарбуке[23]. Получалось очень мило. Публика была в восторге.

К нам начали поступать предложения от разных людей. Мы всем отвечали одно и то же: «У нас контракт, пока он не закончился, разговаривать не о чем». Мы честно соблюдали уговор, но эти предложения раздражали Манделя. Ему доносили обо всех, кто к нам приходил. Я несколько раз говорил ему, что не собираемся нарушать контракт, но чем дальше, тем с большим подозрением относился он к нам. К окончанию срока контракта отношения между нами совершенно испортились. Я не люблю портить отношения с людьми, особенно на пустом месте, без причины. Улучив подходящий момент, я попытался объяснить Манделю, что у него сложилось неверное, предвзятое мнение о нас с Зиночкой, но Мандель не стал меня слушать. Обругал меня и сказал, что, как только наш контракт закончится, можно будет считать, что мы незнакомы. Я понял, что переубедить его мне не удастся. Когда наш контракт закончился, мы уехали из Бейрута в Дамаск, где нам предложили очень хорошие условия. Они были много лучше бейрутских, и, кроме того, я договорился с владельцем ресторана напрямую, без посредников, и получал всю плату целиком. Мандель клал в свой карман 30 % нашего заработка. Были и такие импресарио, которые забирали половину.

В Дамаске мы с Зиночкой работали в кабаре «Опера Аббас». То было лучшее заведение в городе, куда ходили только богачи. Обычным людям тамошние цены были не по карману. Глядя на всю эту роскошь, Зиночка мечтала о том, что когда-нибудь у нас тоже будет свой ресторан, кабаре или что-то еще. Ей очень хотелось быть владелицей собственного дела, чтобы ни от кого не зависеть. Ради Зиночки я в 1933 году открыл в Бухаресте кафе «Касуца ностря»[24], а в 1935-м — ресторан «Лещенко» на Каля Викиторией. Сам бы я не решился связывать себя по рукам и ногам такой обузой. Меня ресторан тяготил. Мне скучно было постоянно обсуждать дела с моими компаньонами, проверять бухгалтерию и заниматься прочими делами совладельца. Я артист не только по профессии, но и по призванию. Любая другая работа мне не по душе. К тому же у меня были весьма неприятные компаньоны. Главный компаньон, Марик Кавура, был человеком с темным прошлым и уголовными замашками. Откровенно говоря, я его побаивался, поскольку по его тяжелому взгляду чувствовалось, что ему человека убить все равно что бублик съесть и чаем запить. Другой компаньон, Станислав Геруцкий, был невероятно мнительным и придирчивым человеком. Ему повсюду мерещился обман. Он изводил придирками всех, начиная с Кавуры и заканчивая официантами. Очень было тяжело иметь с ним дело. Компаньоны вложили в ресторан деньги, а я только свое имя, поэтому львиную долю доходов они забирали себе. Я получал от ресторана примерно то же самое, что получил бы по контракту за ангажемент. А так выходило, что пел я бесплатно, но зато получал долю от прибыли и огромную головную боль в придачу. Зачем мне это было нужно? Затем, что Зиночке хотелось, чтобы у нас было собственное дело. Желая сделать ей приятное, я ввязался в эту затею с рестораном. Все говорили: «Вот ресторан Петра Лещенко», поскольку ресторан назывался моим именем, но никто не знал, что я владел всего лишь одной седьмой частью «моего» ресторана. Мое имя использовалось для привлечения публики. Когда в 1942 году ресторан закрылся, я испытал не сожаление, а облегчение. Те, кто называет меня «буржуем», сильно грешат против истины. Я не буржуй, я артист.