Читать книгу "Сент-Экзюпери, каким я его знал... - Леон Верт"

Не знаю, какое тайное заклинание он прошептал. Наверняка что-то вроде коротенькой молитвы, которой, как он уверял, один из его друзей, весьма лихой водитель, направлял судьбу на крутых поворотах. А для меня все было как во времена моего детства, когда мне подарили волшебный фонарь и я проецировал на простыню, натянутую на стене, историю жизни Женевьевы Брабантской.[26]

В ту ночь наш разговор не касался жалких сиюминутных обстоятельств. Началась мобилизация. У дверей ферм то и дело появлялись солдаты. И я уже не помню, кто заявил: «Меня занимают серьезные вещи, а не пустяки… Оставьте меня в покое с этой войной…» Сент-Экзюпери, как волшебник, придал этой фразе изящество и шарм. Никто не воспринял эту шутку буквально. Но благодаря ей на какой-то миг была отодвинута непереносимая абсурдность мира и войны.

Не помню, чтобы за десять лет мы говорили о литературе дольше нескольких минут. К тому же обычно это был случайный, короткий разговор.

В одном из тех журналов, где литература, наука и философия сводятся к броским рекламным фразам, я как-то прочитал: «Сент-Экзюпери терпеть не мог Вольтера и Руссо, ему нравился Паскаль». Самое странное то, что эта глупость, неверно отражающая пристрастия моего друга, имеет под собой некую реальную основу. Вполне возможно, что Сент-Экзюпери заявил однажды, что Руссо не был безупречным социологом. Не знаю, часто ли он обращался к Вольтеру. Но полагаю, что он не мог не любить поборника справедливости, как не мог восхищаться и каким-нибудь пассажем, где Вольтер, отрицая свойства души, уже придерживался концепции абстрактного человека.

Что же касается Паскаля, то тут я не ограничусь размытыми догадками и предположениями. Мы оба поклонялись Паскалю. Однажды мы признались в этом друг другу. Нам нравился юмор «Писем к провинциалу», вечное молчание бесконечных просторов, его презрение к преходящим величинам и его внутреннее горение. Надо, правда, сказать, что наше поклонение можно было отчасти считать поклонением художников. Нам казалось, что никто из французских писателей не использовал слова с такой мощью. Каждое слово – это капля крови. Мы выглядели смешными? Не совсем. Когда культура еще не служила пропаганде, а просто без потаенных мыслей распространяла свое влияние на общество, «эрудит» восхищался Боссюэ и Паскалем, даже, вероятно, оставаясь равнодушным к достоинствам религии откровения.

Восхищение? Нередко это слово лишено смысла. Это подтверждает Лабрюйер:[27] истинный читатель не восхищается, он одобряет. Сент-Экзюпери одобрял. Он проигрывал для себя вариации на темы Паскаля. После этого любая литература казалась ему неинтересной. Его могло увлечь лишь чтение какого-нибудь детективного романа, безобидное развлечение, почти математическое, похожее на шахматную игру. Те, кто научился читать, то есть читать между строк, те, кто, читая, извлекает образы из собственной души, вряд ли еще нуждаются в чтении. О книгах они могут судить, просто подержав их в руках. А нередко они и от этого отказываются. Они сочиняют собственные истории, свою поэзию.

Сент-Экзюпери «прочитал все». Умом, сердцем, глазами, руками. Однако я ничего не скажу о его суждениях относительно современных писателей. Я не стану превращать в собрание изречений замечания, брошенные в ходе беседы.

Садовник

Глубоко заблуждаются те, кто в интимном письме, безусловно откровенном (но это минутное откровение), утверждает, будто раскрывает самые потаенные движения своей души. Как заблуждаются и те, кто придает буквальный смысл любому откровению. Они забывают, что любое письмо связано с определенными обстоятельствами и всегда в какой-то своей части продиктовано адресатом.

Например, в 1940 году Сент-Экзюпери писал мне: «Мне кажется, я в значительной мере разделяю Ваш взгляд на вещи… У нас с Вами нередко случаются долгие споры. Но я не пристрастен и почти всегда признаю Вашу правоту…»

Так вот, это неправда. Понимать эти строки буквально было бы ошибкой. На самом деле он имел в виду, что, несмотря на все разногласия, мы всегда находили общую точку зрения.

Нет… Ни меня и никого другого он никогда не считал всегда правым. Помню одну ночь, когда он принес мне последнюю корректуру «Планеты людей» и попросил перечитать ее вместе с ним. В последней главе он рассказывает о несчастных эмигрантах, лежавших в коридоре поезда. И в каждом из этих несчастных он видит «убитого Моцарта». А в заключение пишет такие слова: «Один лишь дух, коснувшись глины, может сотворить из нее человека».

Я предложил закончить произведение прекрасным образом убитого Моцарта, не вспоминать о духе, подразумеваемом духе, который сам по себе ничто, если не наполнять его каждый раз новым смыслом. Он заколебался. Но на лестнице, обернувшись, сказал: «И все-таки, нет… Пожалуй, я оставлю все как есть…» И бросился прочь, словно провинившийся ребенок… Не знаю, кто из нас двоих был прав. Не знаю, почему он дорожил этими словами. Может, он хотел закончить работу более пространно? Или был заворожен духом? Не знаю и никогда не узнаю.

Третья глава «Письма заложнику» – это не что иное, как рассказ о чуде, о скромном чуде. Тут-то и кроется самое настоящее чудо дружбы, особенности улыбки и прекрасных минут, проведенных вместе. Предлагаю читателю обратиться к оригинальному тексту. Он для меня священен. Мой пересказ опошлит его и уничтожит. Мне вспоминается немецкий профессор, который весьма своеобразно цитировал Малларме: «Плоть опечалена, и книги надоели».[28]

Вот лишь несколько деталей, заимствованных из достоверной реальности, которые позволят понять, каким образом сочинял Сент-Экзюпери, и представить себе паломничество к чудодейственным местам. Сент-Экзюпери помещает ресторанчик где-то «возле Турню», не указывая, что он находился в нескольких километрах от Турню, в селении Флёрвиль. Мы обедали там в 1938 году, а «Письмо заложнику» он написал в 1942-м. Возможно, он просто забыл название Флёрвиль.

О пейзаже он говорит мало. Хотя для нас пейзаж имел значение. От террасы ресторанчика до линии деревьев на другом берегу Соны, утопавшей в дымке воды и солнца, было довольно далеко, и казалось, что река такая широкая, что мы даже сравнили ее с Меконгом. Однако Сент-Экзюпери не любит описаний. Он не играет в художника. Не живописует пейзаж. Для него важна «некая особенность улыбки… это некое чудо».

К чуду Сент-Экзюпери приобщил двух моряков. Правда, моряком был лишь один из них: хозяин шаланды. Другой был механиком, он чинил мотор. Шаланда называлась «Кузанс» (это селение Юры́). Моряк, хозяин шаланды, был немец. Сент-Экзюпери устраняет третьего персонажа: жену хозяина, тоже немку. Оба они были с Рейна. Оба вели пацифистские разговоры: «Мы, немецкие женщины, не хотим убивать французских женщин…» И мало сказать пацифистские. Они давали понять, что если правители Германии и правители других государств примут решение начать войну, то рабочий народ Германии восстанет. (Вопрос: были они или не были «пятой колонной»?)