Читать книгу "Убить двух птиц и отрубиться - Кинки Фридман"

Конечно, я не был ни слеп, ни глух. Я сделал несколько заметок в своем блокнотике. Эти каракули могут оживить человека, который возвращается ночью в свою полуподвальную квартиру и думает, чем бы заняться: повеситься или отправиться в кегельбан? Посмотришь на них и решаешь — писать. И начинаешь видеть вещи, обнаруживаешь, что паришь рядом с душами красивых и обреченных людей, а они обнимают тебя с такой открытостью, что становится стыдно. Писатель иногда похож на ребенка, который попал на какую-то церемонию и не может понять, что это — свадьба или похороны? Потом это окажется неважно, ребенок скоро научится видеть, слышать и думать, как все, и тогда он все опишет, как надо, и все исчезнет.

Есть, конечно, и другая точка зрения: литература и искусство не убивают вещи, а наоборот, даруют им вечную жизнь. Обе точки зрения и верны, и неверны одновременно, точно так же, как мы с вами можем быть сразу и правы, и неправы. Безусловно, искусство может навечно сохранить в умах людей идею, образ или истолкование происходящего. Но столь же верно и то, что сам процесс превращения музы в героиню романа ведет к тому, что музе становится незачем жить. Это все, конечно, мысли, которых писателю следует избегать, если только он хочет писать.

На самом деле в ту ночь я думал не только о высоких материях. Я думал еще о Клайд и Фоксе. И колотил по клавишам моей электрической пишущей машинки «Смит-Корона». Колотил до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что что-то происходит.

Я вздрогнул, поднял глаза и увидел лицо в окне. Вообще-то в полуподвальной квартире такое случается, но в час ночи это уже страшновато. Кто-то подсматривал, как я пишу. И мне показалось, что кто-то подсматривает за моими мыслями.

Я осторожно подошел к окну, понимая, что я сейчас освещен сзади и потому представляю собой отличную мишень для какого-нибудь психа, который вдруг возьмет и решит меня пристрелить. В этот момент во мне вдруг шевельнулось чувство вины за то, что я пытаюсь превратить своих новых друзей в маленькие черные буковки на враждебном белом листе бумаги. А почему, собственно, не рассматривать рассказ о них как дань восхищения? Почему мне кажется, что, превращая их из людей в героев, я их как-то использую? И что такое литературный герой — разве это не человек? Ничего плохого я не делаю, только практикуюсь в своем несчастном искусстве, покрывшемся плесенью за те годы, что я не писал. Ничего я не делаю плохого. Все делаю правильно.

Когда я подошел, лицо в окне, разумеется, уже исчезло. Так исчезают все лица в окнах нашей жизни. Помаячат и исчезнут, и привыкнуть к ним не успеваешь. Я не был даже уверен, что это лицо мне не померещилось.

В то время у меня, как вы понимаете, было не очень много знакомых. Люди не спешат задушить в объятьях писателя, который ничего не пишет. И сам он, бедолага, не стремится никого задушить в объятьях — ему бы себя не задушить. Я говорю это к тому, что голова в окне — если только она не была приделана к черному телу какого-нибудь ночного психа — должна была принадлежать либо Клайд, либо Фоксу. Я бы предпочел, чтобы она принадлежала Клайд.

Но вряд ли Клайд жила где-то поблизости от Гринвич-Виллиджа. Я с самого начала избегал спрашивать ее, где она живет, наверное потому, что не хотел услышать, что она живет вместе с Фоксом. Во время нашей первой встречи в банке она упомянула, что Фокс — ее сосед по квартире, но это могло означать самые разные вещи. Может быть, она познакомилась с ним, когда он был бездомным, и по доброте душевной просто вытащила его из ночлежки. А что сердце у нее доброе — в этом я ничуть не сомневался. Теперь, когда я узнал ее лучше, я все равно не расспрашивал ее об отношениях с Фоксом. Она и Фокс были в моем сознании нераздельны. Если бы я узнал, что они все-таки любовники, то я бы не удивился, но мне было бы больно.

Много мыслей пришло мне в голову за то короткое время, пока я выходил из дома и оглядывал улицу в поисках исчезнувшей головы. Я поймал себя на том, что в глубине души надеюсь, что это была Клайд, что она не ушла и сейчас ждет меня возле двери. Но этого, конечно, не произошло. Не произошло вообще ничего. Почти ничего.

Улица оказалась пуста. Мой зоркий писательский глаз разглядел только толстого рыжего кота, трусившего по направлению к Седьмой авеню. Кроме него на улице была еще одна не совсем обычная вещь.

Прямо напротив моего окна, между двумя мусорными баками лежала на тротуаре одинокая красная роза.

Если только ее не оставил рыжий кот, то это могла сделать только Клайд, подумал я. Надо ли говорить, что мне очень хотелось, чтобы так оно и было. Я бережно взял розу, отнес ее в квартиру и поставил у себя на письменном столе в большой кофейник, наполненный водой. Роза пахла мороженым, духами и печалью. Я смотрел на нее и думал о том, что ей тоже, как и всему в этом невыдуманном мире, суждено исчезнуть.

IX

На следующее утро в 10:30, как и договаривались, я ждал своих подельников на перекрестке рядом с психбольницей Бельвю. Клайд очень удивила меня тем, что опоздала всего на двадцать минут. Она пришла одна и выглядела потрясающе. Она взяла мое лицо в обе руки и поцеловала — медленно и очень нежно — прямо в губы.

— Люблю пунктуальных мужчин, — сказала она. — Ты у нас в семье единственный, кто делает то, что обещает.

— Если б я знал, что меня ждет такой поцелуй, я бы пришел еще раньше.

— Ты лапочка, Уолтер, — сказала она. — Ты лапочка, а я себя с тобой неправильно вела. Правда, я вела себя неправильно со всеми, во всем и всегда, с тех пор, как себя помню.

— Может быть, в этом и заключается секрет твоего обаяния?

— Может быть. Но в этом также и моя беда. Но ничего, солнышко. Скоро ты все поймешь.

— Скоро — это когда?

— Как только закончишь книгу.

— Ага! Значит, это ты приходила сегодня ночью ко мне под окно и оставила розу!

— Может быть, может быть, — уклончиво ответила Клайд. — Но пока нам лучше решить так: роза упала с грузовика, который перевозил розы. Причем очень удачно упала. Послушай, Уолтер, я так рада, что ты с нами! Ты нам очень нужен. Ты практичный, надежный и ответственный.

— Пока что да, — подтвердил я. — Но я работаю над собой.

Клайд начала что-то говорить, но тут в поле нашего зрения появилась голубая мантия. Фокс шагал широко и размашисто, его одежды и волосы развевались, а взгляд у него был еще более дикий, чем обычно. В общем, он был гораздо больше похож на пациента психбольницы, чем на психиатра. Впрочем, в руке он нес саквояж.

— Ну что, — спросил он у Клайд, — дают нам зеленый свет в эту дурку?

— Я звонила им сегодня утром, — ответила она. — И они сказали, что доктора Фингерхата сегодня точно не будет.

— Ага! — обрадовался Фокс. — Кстати, ты сказала Уолтеру, что он понадобится нам внутри больницы?

— Скажи ему сам.

— Уолтер, ты понадобишься нам внутри больницы, — объявил он.

Я посмотрел на Клайд, но она, похоже, была всецело поглощена разглядыванием голубя на тротуаре.